Отчий дом

Даже на уроках Нонна Геракловна лишь изредка обронит случайное, не относящееся к делу слово, да и то скупо, сдержанно. Обращаясь к ученику или же ко всему классу, смотрела зеленовато-холодными глазами куда-то поверх детских голов. И относилась ко всем ровно, сдержанно. Казалось, и в лицо их не запоминала, больше по фамилии. А когда, случалось, вспыхивала, то непонятно было, по какой причине вышла из себя. Заметить это можно было лишь по легкому румянцу, который едва проступал на ее бледных щеках. И не только дети, но и взрослые не понимали, с чего бы это. То ли обиделась на кого учительница, то ли застеснялась, то ли просто смутилась. А то посмотрит на тебя свысока и обойдет стороной…

Но все эти черты ее характера никого особенно не задевали, к ним привыкли и оставили человека в покое, не надоедая и не навязываясь со своим излишним любопытством. Долгое время она не замечала и Андрея. Пожалуй, до пятого класса. Потом где-то перед Новым годом, заглянув в классный журнал, вызвала к доске. Продиктовала несколько несложных грамматических упражнений… И пока он писал их по своей уже начинавшей складываться привычке медленно и старательно, а потом прочел сдержанно, глуховатым голосом, две строфы из беранжерова, как она сама, возможно подражая Пушкину, произносила, «Фрака», Нонна Геракловна пристально и словно даже придирчиво окинула парнишку с ног до головы холодноватым взглядом. Оглядела от старых, пожелтевших сапог на ногах, посконных штанишек и до некогда синей, а теперь уже вылинявшей и застиранной ситцевой рубашки. Остановила взгляд над его тщательно подстриженным густым каштановым чубчиком и… как-то холодно, словно бы даже снисходительно, сказала:

— Хорошо. Садись на место.

Андрей обиделся, но виду не подал. Умел уже, когда нужно, сдерживаться. Да и вообще многое уже умел и понимал. Обиделся потому, что знал: урок он выучил старательно, по крайней мере лучше других, а она этого словно бы и не заметила, к тому же еще и как-то придирчиво, будто даже пренебрежительно осматривает его сиротскую одежду…

В классе Андрей был, видимо, из самых бедных. И, сидя рядом с хорошо одетыми кулацкими да нэпманскими сынками из местечка, остро ощущал свою бедность, стыдился своей простой, почти нищенской одежды. И хотя виду и не подавал, но страшно переживал любой намек на снисходительное сочувствие. Защитой от этого было одно — созревающее сознание собственного достоинства и, если угодно, классовой гордости бедняка. Ну, еще и то, что он, несмотря на все их новенькие фуражечки, фабричные туфельки да всякие лакомства, которыми мамы напихивали их кожаные сумки, учится лучше их и в школе и в пионерской организации в числе первых.

На показавшееся ему снисходительно-пренебрежительным отношение Нонны Геракловны Андрей, как и всегда в таких случаях, ответил тем, что начал еще старательнее, с каким-то поистине мстительным упорством, готовить уроки по французскому языку. Тем более что не так уж и трудно было запомнить какой-то десяток слов или заучить не такие уж и сложные начальные правила французской грамматики.

Вскоре она снова выудила его фамилию из множества других в классном журнале и вызвала к доске. Потом еще и еще раз… А потом… потом в один уже мартовский день, сразу после того как в школе состоялся торжественный утренник ежегодной шевченковской годовщины, произошло настоящее диво. Возвращаясь из школы, Андрей пошел домой не «горой», как у них говорили, вдоль центральной, самой длинной в местечке улицы, а «низом», вдоль скалистого берега Черной Бережанки. Жили они с мамой за околицей, в степи, далеко от реки. Вырваться на реку парнишке удавалось не часто. Вот разве лишь тогда, когда приходилось пасти чужих коров у берега, возле Грушевой балки. А тянуло к реке всегда будто магнитом. Потянуло и в тот день. К тому же и день тогда выдался в самом деле праздничный, не только по календарю. Солнечный, с высоким, по-весеннему расцвеченным облаками небом, с хрустально звонкими, прозрачными ручейками вдоль улиц и переулков среди осевших и уже ноздреватых снежных сугробов. И на реке поверх чистого зеленоватого льда разливалась, медленно затопляя берега, талая вода.

По узеньким и глухим переулкам, минуя лавки местечка, Андрей вышел к берегу, прямо на круглую вершину отвесной скалы; остановился на узенькой тропинке и залюбовался рекой. Прямо под ним, у крутой, уходящей в воду гранитной стены, неторопливо суетились уменьшенные расстоянием, темные на прозрачном льду фигуры людей. Они кололи ломами большие плоские зеленовато-синие глыбы льда и укладывали на устланные золотистой соломой сани.

Грохот от ударов железа по льду звонким эхом катился по реке, отражаясь где-то подо льдом, на самом дне. Прозрачный, тугой воздух полнился каким-то хрустальным звоном, горьковатым запахом набухших, разбуженных высоким мартовским солнцем вербовых почек.