Отчий дом

Ольга снова резко закусила губу. Глаза ее вдруг потемнели, она сердито насупилась.

— Я не думала, Андрей Семенович, что вы можете быть таким жестоким, безжалостным человеком. Вы либо шутите, либо…

— Ни то, ни другое! И не шучу, и не пьян… Все именно так, как я сказал. И прошу прощения за то, что так вышло, но поверьте, никогда в жизни я не говорил более серьезных вещей.

Уже не в состоянии сдержать слезы, Ольга, нервно скомкав в кулаке, подняла к глазам платочек.

Через три дня после этого разговора Андрей возвращался в Китай. Над Ташкентом властвовал все тот же антициклон. Небо было цвета синей вылинявшей китайки, без единого облачка. Провожали его те же, что и встречали, двое товарищей из наркомата, аспирантка Ольга Баканюк и старый «китаец». Самолет отправлялся в пятнадцать ноль-ноль по местному времени. А перед тем, в двенадцать, Андрей и Ольга оформили свой брак. Свидетелями в загсе были старый «китаец» и малознакомый им обоим молодой аспирант без левой ноги, в артиллерийской фуражке.

Ольга должна была лететь вслед за Андреем, выполнив определенные пограничные формальности, ровно через неделю. После загса они вчетвером пообедали. Аспирант раздобыл где-то целое ведро горьковатого домашнего вина.

Теперь Ольга стояла рядом с «китайцем», тихая, ошеломленная головокружительным ходом событий, и молча смотрела на Андрея потемневшими, испуганно-удивленными, совсем уже не похожими на голубые блюдца глазами. А старый «китаец», потеряв любимую аспирантку, да еще и выпив с непривычки вина, вдруг раскис и, стоя рядом с Ольгой, потрясал вслед Андрею сухоньким кулаком и, почти всхлипывая, тонким, голоском выкрикивал:

— Разбойник! Китайский богдыхан! Бонза!.. Ограбил старого учителя! Лучшую аспирантку умыкнул, хунхуз!..

Однако рассказать Еве даже теперь, через десятки лет, об этой своей женитьбе Андрей так и не осмелился.

Но было там, в Ташкенте, такое, о чем и она, поколебавшись, тоже не рассказала сейчас Андрею.

Прочтя сообщение о защите диссертации, Ева, кроме всего прочего, в какую-то особенно горькую минуту подумала: «Неужели же он не мог найти другое время и более подходящее место для защиты диссертации!» Мысль эта тоже была в какой-то мере в духе времени. И, по правде говоря, не хотела бы она встретить его, Андрея, такого… такого «забронированного» и «незаменимого для науки», здесь, в глубоком тылу, в то время, когда… Она тогда еще совсем ничего не знала о нем, о том, что он в Китае, кем работает. Фамилия Андрея начала появляться в газетах значительно позднее, под самый конец войны и после войны. А тогда… Она, хоть и на один миг, засомневалась. Правда, сразу же и пристыдила себя. Не хотелось верить, и не поверила: ведь это еще ни о чем не говорит, ведь мог он быть уже сотни раз раненным, стать инвалидом. А она…

Жизненные пути ее не раз еще перекрещивались с путями Андрея, хотя никогда уже так близко. И на каждом таком перекрестке его видно уже было отовсюду, а она оставалась незаметной. Поэтому он об этом не догадывался, а она узнавала о нем с каждым разом все больше и больше и имела возможность таким образом проследить весь его жизненный путь, по крайней мере в главном. Она уже просто не могла не думать о нем, пусть даже непроизвольно, пусть без сожаления или горечи…

Вот хотя бы и в Мукдене, теперешнем Шеньяне. В далеком сорок пятом.

Город был взят советскими войсками с ходу, неожиданно для его жителей и для японских войск. Воздушно-десантное подразделение Советской Армии упало на Мукденский аэродром 17 августа, в самом деле как гром среди ясного неба, захватив, кроме всего прочего, как сомнительный военный трофей, японскую марионетку — последнего китайского императора династии Цинь — Пу И, с родней, свитой и японскими генералами Иосиока и Хасимото в придачу. Большой, многоязычный, многолюдный город бурлил пьянящей смесью радостного подъема, страха, растерянности и ошеломления. Улицы полнились толпами китайских рабочих — кули, пришлых крестьян, рикш с велосипедами, стайками смуглой, шумной, полуголой и веселой детворы, которая просто облепляла каждую маршевую часть, каждую машину и чуть ли не каждого советского солдата. Дети с милым птичьим щебетом, жестами и улыбками выпрашивали красноармейские звездочки, пуговицы, папиросы. Вдоль тротуаров переступали с ноги на ногу возле своих закрытых или, наоборот, широко открытых лавочек целые семьи торговцев — японских, китайских и русских, бывших белогвардейцев. Встречались уже на улицах китайские красные формирования, куда-то перегоняли колонны японских военнопленных, грохотали по мостовой моторизованные и танковые советские войска. Были пышные осенние цветы и ненависть, радостные улыбки и слезы страха, испуг и радость. Лавочники с красными ленточками на груди наперебой приглашали настороженных советских бойцов в свои магазинчики, а рикши настойчиво предлагали покатать на своих трехколесных велосипедах. Всюду развевались на ветру красные и белые флажки, свисали со стен домов узкие длинные полотнища с иероглифами.