Отчий дом

В комнате было еще темно. За окном медленно серело. Город, утомленный нелегким трудом и военными нехватками, досыпал горькие, тревожные сны. А Андрею после диссертационных и дипломатических хлопот, после защиты и дружеского банкета, на котором он впервые за много лет почувствовал себя полностью раскованным среди своих людей, выпил изрядную дозу сухого, совсем не опьянел, а лишь отяжелел и расслабился, полезла в голову всякая чертовщина. Нет, не такой представлялась ему защита диссертации, защита, которая, что ни говори, превзошла все его ожидания. Превзошла, но все же… Никто из близких ему людей, никто из тех, кого он любил, любит и будет любить до последних дней, никогда не узнает о его успехе. Ни мама, ни Ева, а возможно, и Нонна Геракловна. Никто, никто… Ведь единственным близким, по-настоящему дорогим ему человеком был лишь старый преподаватель. Со всеми другими он познакомился впервые здесь, в Ташкенте. Особенно грустными были его размышления о Еве. Где она? Жива ли еще? И куда занесло ее, где закрутило в этой смертельной войне?.. Горько становилось при одной лишь мысли о том, что он так и не узнал, что с ней случилось, куда она исчезла. Исчезла, видимо, навсегда. Разметало их, как две щепочки в океане. И, наверное, не встретиться им, ничто из петриковских времен никогда не вернется. А он вот уже доктор наук. Довольно пожилой одинокий доктор. Застегнутый на все пуговицы дипломат, которому вот-вот тридцать исполнится. Еще несколько дней — и ему снова придется вернуться в далекий Китай, снова, как писал Шевченко, «в дулевину себя закуй», среди чужого и враждебного мира, не имея права ни единым словом довериться кому бы то ни было, пожаловаться на то, как одинок и несчастен ты, доктор синологии и дипломат весьма высокого ранга, человек, которому многие завидуют, и вместе с тем человек, которому, как сказал поэт, «нема з ким сісти — хліба з'їсти…»[29].

И еще долго-долго думал он так, совсем размагнитившись, пока не уснул, сидя у узенького окошка и положив голову на крепко стиснутые кулаки.

Не думал он в это утро лишь об одном человеке — об Ольге Климовне Баканюк.

Не думал, казалось, и тогда, когда встретил ее после двенадцати, выспавшись, побрившись, освежив себя скупой на прохладу солоноватой водой, в чистой, свежей рубашке на многолюдном тротуаре возле университета. В темной короткой юбке и белой шелковой блузке, она показалась ему необычайно тихой и печальной. Поздоровалась сдержанно. Он взял девушку под руку, и они неторопливо пошли вдоль не густо затененного молодыми деревьями тротуара. Не сговариваясь, миновали университет, свернули направо, потом налево и, войдя в парк, сели на деревянной скамеечке под могучими ветвями старой чинары. Некоторое время сидели молча.

— …Вот уже и снова вам в дальнюю дорогу, — сказала она.

Он промолчал. Сидел расслабленно, прикрыв глаза. Потом повернулся к ней лицом, взял обе ее руки в свои. Они показались ему холодными в эту почти летнюю жару и слишком твердыми. Заглянул во влажную синеву ее васильковых глаз.

— Ольга Климовна, — сказал он словно бы шутливым голосом, — Ольга Климовна, — повторил, заметив, как в ее глазах мелькнула тень замешательства, — послушайте, Ольга Климовна, а что, если бы вам сменить руководителя своего аспирантского курса?

— О чем вы? — испуганно спросила она.

— О смене курсового руководителя.

— Да вы понимаете, что говорите?! — все еще не догадываясь, к чему он клонит, воскликнула она. — Да наш добрый, старенький Кощей со свету меня сживет, если что! Да как же можно!

— А если не сведет?

— Все равно! Мне даже подумать о таком…

— А если мы найдем вам другого руководителя?.. — Он слабо улыбнулся одними уголками губ. — И достаточно осведомленного в своем деле доктора…

Она молча смотрела на него широко открытыми глазами, испуганно, будто ждала удара.

— …который предложит вам широкую практику в китайской среде. — Заметил невольно, как у нее, будто у ребенка, нервно дернулась нижняя губа. — Если он… если я, Ольга Климовна, вдобавок ко всему этому предложу вам, как это водится в великосветских романах, свою руку и сердце и попрошу вас стать моей женой!

Он помолчал какой-то миг, ожидая ответа, и повторил тверже, решительнее:

— Руку, сердце и… целую Поднебесную империю…

Она все еще молчала.

— Мы могли бы выехать в Китай вместе…

Она продолжала молча смотреть на него округлившимися от удивления и страха глазами.

Умолк и он.

А из ее испуганных васильковых глаз медленно выкатились, задрожали на ресницах две прозрачные слезинки.

— Как же так? — прошептала она побледневшими губами. — Ведь у нас… у нас не было об этом ни слова.

— А разве здесь так важны слова?

— Ну как же… По крайней мере я так слыхала… Сначала все-таки объясняются… в… в… — Она запнулась, прикусила нижнюю дрогнувшую губку, помолчала и потом все-таки вымолвила: — в… любви…

— Что касается этого, могу повторить выражение нашего дорогого «китайца»: «Стерпится — слюбится». Я убедился в этом на собственном опыте.

— Каком опыте?!

— Ну, с «китайской грамотой».