Отчий дом

Наконец ее начало лихорадить. Резко поднялась температура, и Ева снова заметалась в горячке, снова попала на ту до основания разбомбленную, глухую станцию где-то неподалеку от Воронежа. На только что восстановленной прифронтовой колее стоял переполненный ранеными санитарный эшелон. Желтым цветом донника заросли по обе стороны дороги одичавшие поля, низко, над самой головой, завывали чужие моторы, стучали тяжелые крупнокалиберные пулеметы. Самолеты. Сколько их было: два, три, пять? — кто их там считал! Сначала сбросили несколько бомб, а потом, кружась в безумном вихре вокруг эшелона, били из тяжелых, крупнокалиберных прямо по окнам. Столб черного дыма с огнем поднимался над паровозом, клокотало пламя, охватившее последние вагоны, горел бесшумно и страшно вагон, из которого ее только что кто-то выхватил. Стоны, крики раненых, команды утопали в реве моторов и тяжелом грохоте пулеметов. Ее несли на чем-то — на плащ-палатке, носилках или шинели, она не может теперь вспомнить. Несли куда-то вдоль пылающего эшелона под насыпью. Тела своего она не ощущала. Только шум в голове, да еще жар близкого пламени бил ей прямо в лицо. Потом все смешалось и перепуталось. Куда-то ее, кажется, еще переносили. Где-то она еще лежала. Горячее пламя било ей в лицо, и сквозь это пламя почему-то проступали черные скрюченные ветви старого береста — того самого береста на скальновском перроне, от которого, только что попрощавшись с нею, уходил в темный простор он, Андрей. Уходил, все ускоряя и ускоряя шаг. А она смотрела ему вслед, видела лишь его спину, и ей так хотелось, чтобы он оглянулся! А он отдалялся от нее, так ни разу и не оглянувшись. И было невыносимо больно смотреть ему в спину и знать, что он не оглянется.

И Ева начала кричать. Кричала, звала, но голоса своего почему-то не слышала. Тогда попыталась броситься вслед, рванулась, и… уже больше ничего не было — ни Андрея, ни пламени, ни старого береста…

Неожиданная вспышка температуры привела к непонятной потере сознания, и это серьезно удивило и напугало Евиных врачей. Они не знали, чем объяснить появление температуры.

Но жар, к счастью, как внезапно появился, так же внезапно и спал через несколько часов.

На следующее утро все улеглось, тревога затихла. Она лежала в постели уже с нормальной температурой, еще более бледная, с желтым, казалось даже — прозрачным, лицом. Врачи стали осторожно расспрашивать: как она чувствует себя и не было ли какого неизвестного им раздражителя — огорчительной неожиданности, неприятного известия — вчера? Она ответила, что и сама удивляется, но ничего объяснить не может. Сегодня все, кажется, в порядке, если не считать слабости и усталости. Ей посоветовали весь день оставаться в постели. Она покорно согласилась, долго лежала молча, уставив глаза в высокий, с лепными карнизами потолок. В обед почти ничего не ела, а после обеда неожиданно попросила зеркальце и лежа долго-долго рассматривала свое обескровленное, с шрамом от ожога на левой щеке лицо и непомерно большую марлевую, намотанную вокруг головы чалму.

А в голове, постепенно затихая, все кружилось и кружилось: «…состоится… на соискание… Девятого сентября…» И так все дни до защиты и в день самой защиты. И еще некоторое время потом, «…состоится… состоится… на соискание…» Несколько долгих дней и ночей одолевали мысли, воспоминания, странные надежды, горьковатый привкус, досада на себя. Намерений, решений, которые сразу же и перечеркивались колебаниями и возражениями, «…состоится девятого сентября…» Может, послать, известить письменно? Можно, наконец, попросить сестру, санитарку, врача. Можно… Можно навестить. И он, допустим, узнает и навестит. Но… Зачем? Для чего? Ведь прошло… сколько же? Прошло более десяти лет с той далекой весны. Казахстан… Техникум… И прямо с институтской скамьи, со свеженьким, уже в начале войны полученным дипломом, в самый что ни на есть водоворот войны. Страшные станции и полустанки сорок первого. Фронтовые медсанбаты. Отступления. Кровавые сражения. Санитарные поезда и прифронтовые госпитали… Да, много лет прошло…

Однако ж очень интересно, ох как бы интересно узнать: а что у него? Откуда он здесь появился? Взглянуть бы только одним глазком, услышать хоть слово. Но зачем? Что она ему скажет? Вот так, ради пустого любопытства? «…состоится защита диссертации…» К тому же еще эта «чалма»… Обожженная щека… Почти полная неподвижность и обескровленное, восковое лицо с заостренными чертами…