Отчий дом

Помнила, как она тогда страдала и стыдилась своего невежества, видимо для ее лет не столь уж и страшного, и как боялась Андрея и, главное, Мартына Августовича, почти ненавидя и проклиная его в ту минуту. Как же ей всегда было интересно с ними и как тяжело! Как легко и страшно, думала она, попасть с ними в неудобное, а то и смешное положение. Этого она всегда боялась более всего. И в тот день… Ну ни единой или почти ни единой из фамилий художников и названий картин, о которых шла речь, она никогда в своей жизни не слыхала. Если бы кто-нибудь внезапно спросил, что такое, скажем, Эрмитаж, не знала бы, что ответить. И может быть, впервые за все время с горечью и сожалением подумала: в какой же темноте, в какой яме она воспитывалась! Хорошо помнит — в доме отца не было ни одной книги, кроме двух-трех религиозных. Лишь иногда случайная, принесенная откуда-то Адамом. Она даже стихов по-настоящему декламировать не научилась. Никто и никогда дома не учил детей любить стихи. Ни матери не имели, ни бабуси. А отец был к этому равнодушен. Над ее колыбелью, наверное, и колыбельных никто никогда не пел. Может, лишь старая Векла иногда, изредка… И вот теперь она, учительница «инкубаторная»», ничего, абсолютно ничего, кроме букваря и учебников для начальной школы, не знает. Откуда же было ей все это знать! Думала так, явно преувеличивая, забывая то, что в школе, в семилетке, чему-то ее все-таки учили! И такая злость, такая досада охватили девушку, что она побоялась — не удержится и зарыдает у них на глазах. Молча повернулась на месте и побежала назад домой.

Спрятавшись за кустом сирени, прежде всего вдоволь выплакалась. Затем всласть выругала себя: и почему, мол, я родилась такой глупой и капризной! Есть люди и вовсе неграмотные, а как-то живут, не грызут себя каждый день! Всегда она что-нибудь да найдет на свою глупую голову — если не постылую «поповну», то еще какой-то там «Эрмитаж»! «Вот возьму лучше, — наконец решилась, — да и расскажу обо всем моему Андрейке — и дело с концом! Что будет, то будет! Расскажу, а там уж видно будет. Если любит, то… А если нет? А если нет?..» На это она не решалась ответить.

И потому Андрею так ничего и не рассказала.

Все же не решалась. На следующий день он ушел в поле в поход на долгоносика. Когда же через два дня вернулся, было уже не до того: неожиданно объявился в Петриковке брат Адам, истощенный, голодный, весь в пыли и перепуганный.

Это было, кажется, в полдень. Она развешивала на растянутой между двумя белыми акациями веревке только что выстиранное белье. А он, Адам, почему-то подошел не с улицы, а снизу, через огород, со стороны пруда. Вынырнул из-за риги, остановился на низеньком перелазе, отделявшем огород от двора, и тихонько позвал:

— Евка!..

От неожиданности она испуганно оглянулась, увидела брата и, сразу похолодев, подумала: стряслось какое-то несчастье!

Подумала так, тревожно почувствовав что-то неладное, однако еще и в помыслах не имея, что именно сейчас, именно в эту минуту, круто, страшно ломается вся ее прежняя жизнь.

Случилось не просто какое-то несчастье. Узел неожиданно завязался и затянулся так смертельно туго, что развязать его было бы не под силу не только ей с Адамом, но и кому-то намного более сильному и опытному.

Она, зная отца и Адама, как самое себя, конечно, сразу поняла, что все это простое, но в то же время и фатальное стечение обстоятельств — чистейшая, почти невероятная случайность, однако ж… если взглянуть даже непредубежденным или сочувственным взглядом, все сложилось логично, естественно, и круг замыкался так глухо, что выхода из него, казалось, не найти.

Началось с того, что брата Адама исключили из техникума. Исключили уже на четвертом курсе, перед выпускными экзаменами.

В уезде проводилась очередная чистка в советских, торговых, учебных и еще каких-то других учреждениях. Чистка, как тогда говорилось, совторгслужащих от классово чуждых и враждебных элементов.