Отчий дом

На самом деле, радуясь каждой встрече с Андреем еще там, в Терногородке, она вместе с тем боялась, не хотела раскрывать того, что она пусть и бывшая, но все же поповна. Знала, что он ко всему другому еще и председатель кружка безбожников в районном клубе, слышала не раз от него, с каким презрением относился он к попам, церкви, религии, проявляя себя активным, по-настоящему воинствующим безбожником! А что же будет, если этот воинствующий безбожник, этот ее кумир, случайно узнав о ее поповском происхождении, посмотрит с презрением и на нее? Как она все это выдержит? Нет, ей тогда хоть в петлю.

Так она тогда думала и чувствовала.

Потом, когда он, окончив семилетку, уехал и она постепенно начала привыкать к тому, что его уже нет поблизости, это, как ни странно, приносило ей облегчение. Она имела возможность расслабиться, не чувствовать настороженности в ожидании такого страшного в ее представлении разоблачения. Ведь в его глазах она не могла быть ни жалкой, ни смешной, ни униженной. Естественно, Ева слишком все преувеличивала. Была в таком возрасте, и такой у нее сложился характер, да, что ни говори, и время было такое.

Без Андрея этот страх начал постепенно утихать и наконец, когда она поступила на курсы в Скальном, казалось, и вовсе рассеялся.

И вот оказалось, что нет, не прошел, лишь отдалился, немного призабылся до того времени, пока снова не встретились с Андреем. А встретились — и сразу же ожило горькое ощущение стыда за свое скрытое поповское происхождение. Конечно же ни отчитываться, ни тем более исповедоваться перед Андреем она не обязана, если бы… Если бы опять не вспыхнуло то всесжигающее пламя, в котором теперь уже полыхали они вместе…

Понятно — теперь говорить об этом легко! — нужно было выбрать такой подходящий момент, отважиться и признаться ему во всем! Ведь с высоты сегодняшнего дня все это кажется таким простым, обычным, понятным. Но тогда, к сожалению, и люди, и обстоятельства были иные, и сама она была дочерью своего отца, слишком замкнутая, настороженная. И все это мучило, причиняло страдания, но переломить себя, изменить обстоятельства она не могла. Не решалась, боялась. А ко всему этому он и там, в Петриковке, мучил ее своей начитанностью и знаниями. Словом, так уж тогда все сложилось. Когда же подоспела, казалось, такая минута и она уже решилась все рассказать ему, пришла ужасная весть… Да, в конце концов, она и теперь не осмелилась бы утверждать, что смогла б сказать ему правду. Ведь ей так страшно было отважиться на такой шаг, так остро переживала все и особенно свою мнимую «отсталость», иначе назвать этого не могла, потому что таких привычных, даже модных определений, как «комплекс неполноценности» и всякие другие комплексы, они тогда просто не знали. Но того, как иногда изменялось ее неустойчивое настроение и как будто без всякой причины доходило порой до слез, он, наверное, и сам не забыл…

Да, он и теперь хорошо помнит ее внезапные и, казалось, странные перемены настроения. Он их не понимал, докапываться до причин не умел, потому так ничего и не понял.

Четко всплывает в памяти один такой далекий-далекий вечер в конце мая, за день или два до похода на долгоносика, который закончился для него так неожиданно и непоправимо трагически.

Закончив вторую смену, он, Ева и Мартын Августович, плененные мягкостью тихого майского предвечерья, дошли вдоль улицы до гати, свернули направо возле памятной им обоим еще с зимы старой вербы и, не сговариваясь, направились гладко утоптанной тропинкой к вершине пруда.