Отчий дом

Незаметно вошла и тотчас вышла, оставив новые стаканы со свежим чаем, проводница. На столике, на зеленоватом стекле окна пламенели старгородские, подаренные Андрею розы. Разложенная на столике еда так и оставалась нетронутой. То ли не хотелось есть, то ли они просто забыли о своем новогоднем столе и даже о самом Новом годе. Праздничный, старательно накрытый ее руками столик стал похож на обыкновеннейший стол дипломатического ленча, за который усаживаются не для того, чтобы есть и пить, а для того, чтобы прикрыть, замаскировать что-то значительное и важное. И если бы взглянуть со стороны на то, как они сидят друг против друга и ведут тихую беседу, лишь изредка запивая ее пахучим чаем или капелькой горьковато-сладкого питья, можно было бы подумать: это двое озабоченных своими делами дипломатов. И никому не догадаться, что стоит в эти минуты между ними глухое, заснеженное село, двое затерявшихся в белой степной безбрежности молодых людей, и переплетаются над степными снегами «сто заснеженных дорог», тянутся во все концы необозримого мира, будто тугие телеграфные провода, пробуждая в душе щемящую и сладкую грусть.

Снежная белизна за окном, если долго смотреть на нее, начинает резать глаза. Андрей на какой-то миг смежает веки — и тотчас перед его мысленным взором встает ночная Петриковка, ее хаты, до самых окон увязшие в снежных сугробах, с белыми шапками крыш, с одиноким теплым желтоватым огоньком в чьем-то окошке. «О панно Інно, панно Інно, я сам, сніги, зима… Сестру я вашу так любив дитинно, злотоцінно!» Слова эти так звонко ударили в голову, что он даже спохватился: не произнес ли их непроизвольно вслух? Но нет. Понял это по выражению ее лица и успокоился.

Пересилив себя, некоторое время сидел молча, вслушивался в ее тихий, глуховатый, будто и непохожий на прежний голос, всматривался в округлое, моложавое, но все же не прежнее лицо, старался уловить в нем давние, знакомые черты. Но видел лишь пожилую женщину, которая взволновала его магией далекой жаркой, молодой любви, и думал: неужели это правда? Неужели это и в самом деле его прежняя Ева? Кто же она? Из какого неведомого края пришла сюда? Где была все эти годы? Знала ли что-нибудь о нем? А если знала, то что? И почему так и не дала о себе знать? Как странно, что она в военной одежде подполковника, которая, что ни говори, очень к лицу этой еще не старой, красивой женщине.

Она жила и училась в Терногородке всего лишь неполных четыре года, с четвертого по седьмой класс, а летом возвращалась к отцу. При нем, при Андрее, выходит, училась в Терногородской школе одну лишь зиму.

Никого из родных у нее там не было, никто, кроме разве одноклассников, ее не знал, никто ею особенно не интересовался, мало кого знала и она. И единственным хоть чуточку близким ей человеком была тетка, вернее, бабушка Векла, одинокая пожилая женщина, возможно, какая-то дальняя родственница, а может, и нет. Просто самая ближняя их новобайрацкая соседка, давно овдовевшая.

Она, Ева, родилась и первые одиннадцать лет жила в Новых Байраках. В последний раз навестила родное село, когда училась в седьмом классе, и больше туда уже не возвращалась. Но это большое степное село, привольно раскинувшееся вдоль большой, широкой долины по обоим берегам маленькой речушки Лопушанки, она помнит до мельчайших подробностей, даром что с тех пор прошло чуть ли не полвека.

Вдоль Лопушанки по широкой долине раскинулись густые заросли лозняка, старые вербы, по рвам и межам — вишенник, столетние груши-дички. На той стороне, на самой вершине степного холма, посреди местечка, в центре нэпманских магазинов и базарной площади, стоит высокое белое каменное здание, именуемое новой Покровской церковью, с зелеными куполами и золочеными крестами. А на этой стороне, тоже на самой высокой точке холма, посреди небольшой, заросшей спорышом площади и крестьянских приземистых хаток с потемневшими стрехами, почти в самом конце села, у Валахского шляха, — вторая, деревянная, потемневшая от старости, приземистая, с рыжими, облупленными куполами и темными крестами, небольшая Николаевская церковь.

Та высокая, белая видна в степи издалека, за добрых десять километров. Деревянную же Николаевскую заметишь лишь тогда, когда выберешься из широкой Ольховой балки на самый холм.

В этой деревянной, запущенной, давно не ремонтированной церквушке с забитой грачиными гнездами колокольней служит ее родитель — отец Александр. И она, Ева, выходит, обыкновеннейшая сельская поповна.