Отчий дом

О н а. А когда он был, — правда, всего лишь месяц, не больше, — вожатым в их четвертом классе? Сам учился уже в седьмом. И было это осенью. Они тогда выпускали стенновку к Октябрьским праздникам. Остались в школе после уроков втроем и разрисовывали да переписывали эту стенновку дотемна. И потом он даже проводил их, трех девчонок, домой. И вообще на каждом собрании отряда и всегда, как только подворачивался случай, она становилась или подсаживалась ближе к нему, потому что хотелось все время быть у него на глазах, чтоб он заметил ее. И потом, когда сажали пришкольный сад, тоже вертелась все время возле него, будто завороженная. А когда он раз или два в праздники декламировал «Красную зиму» или «Расплату», она сидела на первой скамье, прямо перед ним, и аплодировала ему сильнее всех. Однажды, когда он начал декламировать: «О, не даремно, ні…»[24] — ей вдруг стало страшновато оттого, что речь в этом стихотворении шла о дукатах и крестах. Казалось, что все скрестили взгляды на ней, на ее поникшей худенькой фигуре.

О н. Он так и не может вспомнить эту девочку. Да и вообще эти праздничные декламации. Ведь за все школьные годы очень много было подобных праздников.

О н а. Да и где ж тут запомнить какую-то там девчонку-подростка! Не до этого было ему, занятому более важными комсомольскими и учкомовскими делами, учебой, французским языком. Слава о нем как отличнике и активисте катилась тогда по всему селу… и все же… как бы там ни было, а ту толстушку с огненно-рыжей косой, нэпманскую дочь, он наверняка запомнил, не забыл.

О н. Кажется, ее звали Мариной. Не забыл потому, что учились в одном классе. У ее отца была водяная мельница на Черной Бережанке, кажется, еще и какой-то магазин. И училась она, помнится, прескверно.

О н а. Возможно. Но к нему так и липла. Куда он, туда и она. Своих телячьих глаз никогда с него не спускала. О, как она, девчушка из четвертого, тогда ненавидела рыжеволосую!

О н (наконец отважившись на шутливую улыбку). И наверное же классовой ненавистью!

О н а. В том-то и дело, что, кажется, общечеловеческой.

О н. Странно. А он так и не догадывался. Пропустил такой случай.

О н а (не замечая или не принимая его шутки). Когда она, незаметный смугленький подросток, встречала эту Марину где-нибудь рядом с ним, едва сдерживалась, помнится, чтобы не вцепиться в рыжие патлы! Такая злость, такая ревность разбирали ее. Позже вспоминала все это и сама себе удивлялась: откуда в ней такая влюбленность, такая жгучая ревность! Ведь была совсем еще подросток. Потом уже и не помнит за собой такого острого смятения чувств.

О н (еще шутя, но уже и грустновато). А он ни о том, ни о другом даже и не догадывался! Ну, девчушка девчушкой. А та пышная огненно-рыжая нэпманочка? Господи, каким же он был дураком! А впрочем, — добавил, помолчав, — дело не только в том, что классовое чутье не подвело его. Если уж говорить без шуток, он тогда вообще стеснялся, избегал девчат, потому что начал стыдиться своей бедности, вернее, своей почти нищенской одежды. Так где уж там было ему до нэпманской дочери…

О н а. А она вовсе и не думала, в чем да как он был одет, и внимания на это не обращала. Она видела в нем что-то незаурядное, новое, к чему ее так страстно влекло, все то, чем заслушивались в его рассказах на собраниях пионерского отряда и тогда, в классе, когда он — может, помнит — как-то несколько дней подменял заболевшую учительницу. Даже нэпманская Марина не обращала внимания на его старую одежду. Она, наверное, все отдала бы за одно его слово! За один приветливый взгляд. Да и вообще что там одежда!

О н. Так только казалось: замечалась и одежда, и бедность.

О н а. А что стеснялся бедности, так… Видимо, не понимал, что должен был гордиться ею. Она, да и не только она, завидовала тогда его батрацкой бедности. Завидовала беднякам, которые, как она в то время уже понимала, были хозяевами новой, ясной и справедливой жизни! Хотя и сама была тоже бедной-пребедной.

О н. Да. Все это интересно, хотя и не совсем понятно. Если так все обернулось, то… Выходит, она тоже из Терногородки?! Открытие для него поразительное, почти ошеломляющее. Но если так, то чья? Из какого рода? Как же это он мог не знать ее настолько, чтобы даже фамилию не запомнить и не вспомнить хотя бы в Петриковке?!

Разговаривая, он наконец вошел в норму, взял себя в руки и уже снова мог воспринимать окружающее трезво и даже сравнительно спокойно. Увидел, что за широким окном купе снова сеялся не густой, но по-петриковски лапчатый и пушистый снег. Белыми волнами холмов перекатывались, мелькали засыпанные снегом поля в темно-вишневых и фиолетово-зеленых полосах перелесков. Низко нависали над ними тяжелые, свинцовые, с синевато-стальным отблеском тучи.