Отчий дом

Великое это было, необычное и непростое событие. И сказалось оно, возможно, не так в ломке хозяйственной жизни, как в душах людских, в привычках и обычаях, складывавшихся и наслаивавшихся не столетиями даже, а тысячелетиями. Неудивительно было и то, что нет-нет да и заголосит какая-то хозяйка по своей Пеструхе или Буренке, выводя ее со двора. Пусть и хилая она, изголодавшаяся за зиму, но все-таки своя, родная, все-таки труженица и кормилица, которую сейчас вот словно бы от самого сердца отрывают.

А вот Евин хозяин Макар Кулишенко, сыновья которого профессорами да полковниками в будущем станут, на собственных и казенных «Москвичах», «Победах», а то и «Волгах» будут разъезжать, так он, Макар Кулишенко, и не предполагавший такой их судьбы, не какую-нибудь там истощенную Найду или Сивку со двора вывел, а настоящую пару пусть и низкорослых, но откормленных, крепких, сытых, как налитых, лошадок!

И вот… Вся в озерцах чистой снежной воды в глубоких синих колеях по ноздреватому, зернистому снегу улица. Высоко в небе ходит и хорошо пригревает ясное, веселое мартовское солнце. А они, бодрые Кулишенковы лошадки, бредут, увязая в мокром снегу, вдоль улицы, навсегда распростившись с родным подворьем и со своими яслями в небольшом теплом и уютном хлеву. На добротной телеге плуг, бороны вниз зубьями, поверх борон несколько мешков с семенным зерном. А на мешках они, эти его будущие профессора да полковники, — старший, Сашко, в изорванном коротком внакидку кожушке и видавших виды валенках, в отцовской неопределенного цвета суконной фуражке с разломанным надвое твердым козырьком, держит в руках вожжи, пощелкивает кнутом, живой, возбужденный, громко смеется, весело перекликаясь с такими же, как он сам, подростками, и меньший, Сенька, в заячьей шапке-ушанке, у которой одно ухо оторвано, на тоненькой ниточке болтается, в мамином, подбитом ватой, латаном-перелатаном сачке, стареньких ее сапожках с протертыми голенищами. Глаза блестят, сверкают звездочками. Грызет семечки, белая шелуха летит, как на маслобойне. Помогает старшему брату, покрикивает малышам, увиденным на чьем-то подворье, хвастает, что у них уже первый цыпленок вылупился. Солнце пригревает, в воздухе настоящей весной пахнет, всюду на улице люди, подводы, кони, будто на ярмарке. Кажется, все село высыпало на улицу. Гомон, звон металла, громкие голоса. Весело, людно, солнечно. Да им что, этим малым сорванцам! Будто не на колхозный двор, а в гости к крестному отцу или на свадьбу собрались.

А он, хозяин, Кулишенко Макар, ступает за подводой, как немощный дед, за грядку держится. Идет и света божьего не видит, на людей не смотрит. А ноги — будто к каждой по пудовой гире привязано. Люди с ним здороваются, о чем-то спрашивают — он и головы не поднимает, не слышит, не видит ничего. Остановилась шедшая навстречу соседка бабушка Секлета, поздоровалась, удивленно присмотрелась — он и в самом деле не видит света солнца: глаза Макара Кулишенко полны слез, вот-вот покатятся…

Первое общее собрание вновь организованного петриковского колхоза было созвано в конце марта. Собрались в клубе, в бывшей церкви. Клуб этот едва вместил всех колхозников, пришедших в большинстве своем с женами и старшими детьми, и всех, кому на этом собрании хотелось побывать да послушать. Председательствовал Никон Тишко, хотя на собрании были и более солидные и опытные люди, например уполномоченный райкома, его фамилию Андрей Семенович так потом и не мог вспомнить, и председатель Скальновского райисполкома, от которого запомнилась лишь фамилия — Тамм. Он, Андрей Семенович, не запомнил ни имени этого человека, ни отчества, но вот странная фамилия — Тамм! — в голове засела навсегда. И еще хорошо помнится общая картина этого собрания. Плотно заставленный деревянными скамьями зал, вытянутый, овальный, с настежь открытыми дверями в притвор и на паперть. Людей полно, тесно жмутся друг к другу на скамьях, стоят вдоль стен, за широкими, как ворота, раскрытыми дверями, забили весь притвор и, кажется, стоят еще и на паперти. Светятся в затаенной глубине сотни глаз. Хотя с обеих сторон на высоком карнизе, опоясывающем бывшую церковь, зажгли сразу по три керосиновых лампы, а две стояли на столе в бывшем алтаре, в клубе все же темновато, лиц почти не различишь, светятся лишь глаза. Да еще вверху, над карнизом, по ликам еще не замазанных, малеванных прямо по штукатурке святых, трепещут, переливаются желтоватые отблески.

Зал полнится сдержанным гомоном. Гомон этот отдается эхом под высоким потолком. Тут и там щелкают семечки. А вот не курил там, помнится Андрею, никто. То ли по давней привычке — хотя и бывшая, но все же церковь! — то ли условились так.

Тишина, глубокая, настороженная, торжественная, — перестали даже грызть семечки, — наступает сразу же, как только появляются в боковых дверях, продвигаясь вдоль стены к столу, Никон Тишко и оба районных руководителя. Эту тишину Андрей Семенович Лысогор ощущает даже теперь, через десятки лет, такой она была глубокой и тревожно-настороженной.