Остроумие и его отношение к бессознательному

Общепризнанно, по-видимому, что новое открытие уже известного, его «опознание», приносит удовольствие. Гроос[116] (1899) говорит: «Опознание повсюду, где оно не слишком механизировано (как, например, при одевании…), связано с чувством удовольст-вия. Один только признак известного легко сопровождается тихим удовольствием, которое сродни чувствам Фауста, который после жуткой встречи с потусторонним вновь вступает в свой кабинет[117]… Если самый акт опознания возбуждает удовольствие, то можно ожидать, что человек постарается развивать эту способность ради нее самой, следовательно – экспериментировать с нею забавы ради. Действительно, Аристотель усматривает в радости от опознания основу художественного наслаждения, и следует признать, что этот принцип нельзя игнорировать, пускай он и не имеет столь важного значения, вопреки мнению Аристотеля».

Гроос обсуждает далее игры, характерная черта которых состоит в повышении удовольствия от опознания, поскольку на пути к успеху воздвигаются препятствия, то есть создается «психическая запруда», которая устраняется актом познания. Но эта попытка объяснения не принимает во внимание тот факт, что познание само по себе исполнено удовольствия; Гроос, ссылаясь на такие игры, фактически сводит радость от познания к радости от власти, то бишь от преодоления трудности. Мне этот последний фактор видится вторичным, я не нахожу оснований уходить от более простого толкования, согласно которому познание само по себе, то есть из-за уменьшения психических затрат, исполнено удовольствия; указанные же игры лишь используют механизм «запруды» для повышения удовольствия.

Общеизвестно еще, что рифма, аллитерация, припевы и другие формы повторения созвучных слов в поэзии обращаются к тому же самому источнику удовольствия – к открытию уже известного заново. «Чувство власти» не играет сколько-нибудь значительной роли в этих технических приемах, которые столь похожи на «многократное употребление» при шутках.

Учитывая тесную связь опознания и воспоминания, мы можем без опаски заявить, что существует и удовольствие от воспоминания, что сам акт воспоминания сопровождается ощущением удовольствия, имеющим сходное происхождение. Гроос, по-видимому, не отвергает это мнение, однако считает удовольствие от воспоминания производным, опять-таки, от чувства власти, в котором ищет – на мой взгляд неправильно – основу наслаждения при всех почти играх.

На «новом открытии известного» основано и применение другого технического приема остроумия, о котором до сих пор умалчивалось. Имеется в виду так называемая «злободневность», которая для очень многих шуток служит источником удовольствия и объясняет некоторые особенности их происхождения и существования. Встречаются шутки, совершенно свободные от этого условия, и в исследовании остроумия мы вынуждены пользоваться – едва ли не постоянно – такими примерами. Но нельзя забывать о том, что мы, быть может, еще сильнее смеялись бы по поводу ряда других острот, чем по поводу подобных «долговечных» шуток, ибо сиюминутные шутки какое-то время спустя уже требуют развернутого комментария – и даже с помощью этого комментария едва ли заставляют улыбнуться. Эти шутки намекают на людей и на события, насущные когда-то, вызывавшие всеобщий интерес и питавшие любопытство; но со временем интерес угас, соответствующее происшествие исчерпалось, и эти шутки лишились части своего воздействия в смысле удовольствия – нередко значительной части. Скажем, шутка гостеприимного хозяина по поводу пудинга Home-Roulard кажется теперь далеко не столь удачной, как в ту пору, когда гомруль (Home-Rule) непрестанно обсуждался в политических статьях. Если я попытаюсь оценить достоинство этой шутки указанием на то, что всего одно слово перевело нас – с изрядной экономией окольного мысленного пути – из круга представлений о кулинарии в отдаленный от него круг политических воззрений, то мне придется особо отметить, что такой переход обусловлен былым оживленным интересом к теме. Другая шутка – «Эта девушка напоминает мне Дрейфуса; армия не верит в ее невинность» – в настоящее время тоже как будто поблекла, хотя ее технические приемы не изменились. Смятение от сравнения и двоякое толкование слова «невинность» не могут искупить того факта, что в шутке содержится намек на событие, к которому относились прежде с живейшим возбуждением, а ныне это происшествие, интерес к которому иссяк. Следующая шутка тоже может служить примером злободневности: «Кронпринцесса Луиза обратилась с запросом в готский (в городе Гота. – Ред.) крематорий, сколько стоит сожжение покойника (Verbrennung). Ей ответили: «Обыкновенно 5000 марок, но с вас только 3000 марок, так как вы уже перегорели (durchgebrannt)». Эта шутка сегодня побуждает заходиться в смехе, но очень скоро она утратит свою злободневность, а еще позднее совсем обесценится, несмотря на удачную игру слов, и придется объяснять, кто такая принцесса Луиза и в каком смысле она «перегорела»[118].