Орфей спускается в ад

На веранде несколько часов спустя. Номера третий, четвертый и пятый тускло освещены изнутри. В третьем номере мы видим Ханну, в четвертом – Нонно. Снявший рубашку Шеннон сидит за столиком на веранде и пишет письмо епископу. Остальные столики сложены и прислонены к стене, Максин вешает на место снятый перед ужином гамак. Электричества по-прежнему нет, номера освещаются керосиновыми лампами. Небо совершенно чистое, почти полная луна заливает сцену серебристым светом, кажущимся еще более ярким от капель недавнего грозового дождя. Везде мокро – на полу веранды тут и там видны серебристые лужицы. На одном конце веранды горит дымарь, отгоняющий москитов, которые особенно свирепствуют после тропического ливня, когда стихает ветер.

Шеннон лихорадочно строчит письмо, то и дело прихлопывая москитов на своей голой груди. Он весь блестит от пота, все так же дышит, как бегун в конце дистанции, что-то бормочет себе под нос, иногда вдруг шумно вздыхая и запрокидывая назад голову, безумным взглядом смотрит в ночное небо. Ханна сидит у себя в номере за москитной сеткой на стуле с прямой спинкой, держа в руках книгу, но пристально глядит на Шеннона, словно ангел-хранитель. Волосы у нее распущены. У себя в номере Нонно раскачивается вперед-назад на краю узкой кровати, повторяя строки нового стихотворения за двадцать с чем-то лет, о котором точно знает, что оно последнее.

Из кафе на берегу то и дело долетают звуки музыки.

Максин. Пишешь проповедь на следующее воскресенье, преподобный?

Шеннон. Пишу очень важное письмо, Максин. (Дает понять, чтобы его не беспокоили.)

Максин. А кому, Шеннон?

Шеннон. Декану факультета богословия в Севани. (Максин снисходительно проговаривает про себя слово «Севани».) Да, и был бы тебе очень признателен, дорогая Максин, если бы ты отправила в город Педро или Панчо, чтобы письмо ушло завтра первой утренней почтой.

Максин. Ребята уже уехали в фургончике пить в кафе холодное пиво и тискать горячих девок.

Шеннон. Фред умер – и ему повезло…

Максин. Насчет Фреда – пойми меня правильно, милый. Мне его не хватает, однако мы не только перестали вместе спать, мы и разговаривать-то толком перестали, все только бурчали. Никаких ссор, никаких цапаний, но если мы за день пару раз что-то друг другу буркнули – то, считай, длинный разговор у нас состоялся.

Шеннон. Фред знал, что меня преследует призрак, ему и говорить ничего не надо было. Он порой взглянет на меня и скажет: «Ну, Шеннон, тебя призрак донимает».

Максин. Ну да, мы с Фредом дожили до того, что что-то бурчали друг другу.

Шеннон. Может, он решил, что ты превратилась в свинью, Максин.

Максин. Ха! Ты прекрасно знаешь, Шеннон, что Фред уважал меня, а я – Фреда. У нас просто, ну, сам знаешь, разница в возрасте была…

Шеннон. Так у тебя были Педро и Панчо.

Максин. Это работники. Они недостаточно меня уважают. Когда позволяешь работникам разводить с тобой вольности, они перестают тебя уважать, Шеннон. А это, ну, это… унизительно, когда тебя не уважают.

Шеннон. Тогда почаще езди в городских автобусах, чтобы мексиканцы тебя щипали и шлепали, или заставь герра Фаренкопфа тебя «уважать».