Орельен. Том 2

Адриен не ответил. Бланшетта вдруг услышала глухое биение собственного сердца. Чувства и мысли мешались. Беседы с Адриеном, несмотря на его удивительную прямоту и благородное упорство, с каким он отказывался говорить о делах патрона, все больше и больше укрепляли Бланшетту в мысли, что Эдмон затеял какую-то махинацию в ущерб ее личным интересам, затеял грязную денежную аферу. И одновременно с тем, как таяло доверие Бланшетты к отцу ее детей, в ней подымалось новое чувство, тревожное, безумное. Возможно, и сама она не так уж безупречна. Когда Бланшетта заговорила, звук ее вдруг изменившегося голоса поразил Адриена.

— Надеюсь, вы не очень устали?

— Нет, не устал, — ответил Арно. — Вслушайтесь…

Спускавшуюся мглу расколол грохот, от которого тоской защемило сердце, — это прогремел по мосту через Сену поезд подземки. Значит, Адриен, этот молодой человек с внешностью отставного офицера, не чужд поэтического восприятия мира. Бланшетта вспомнила рассказы Эдмона о поведении Арно на фронте. Настоящий герой!

— И подумать только, что я могла бы познакомиться с вами до… познакомиться с первым… — вздохнула она.

— Бланшетта!

Он почти выкрикнул ее имя. Забыл о больной ноге. Бросился к ней.

— Ради бога, не шевелитесь. Вам больно? Адриен… Адриен… совсем сумасшедший…

Желая поддержать Адриена, еще не совсем освоившегося с аппаратом, Бланшетта обхватила его обеими руками. Не думая о том, что делает, она прижала его к себе, а он, а его руки, его горячие руки скользнули вдоль ее обнаженной спины к вырезу платья… Усики… запах сигары… Никто ни разу в жизни не целовал ее так… Бланшетта оперлась щекой о плечо мужчины и вздохнула… Адриен… Наконец-то, наконец-то ее полюбили…

— Друг мой, мы забыли о вашей больной ноге, — прошептала Бланшетта.

И она помогла ему сесть в кресло. Он размяк, совсем как ребенок, бормотал какие-то нежные слова, просил прощения, клялся. Когда Бланшетта осторожно выпрямилась, ее жемчуга, как ласка, коснулись лица Адриена.

LXXV

— Во-первых, что такое любовь?

— Глупейший вопрос! Или любишь, или не любишь…

— А если ошибаются… если любви вообще нет.

Они спорили, как спорят пьяные люди. А ведь их опьяняли только собственные слова, этот теплый вечер, течение времени, пьянила взаимная ненависть, подхватившая обоих, как шквальный ветер, и вдруг улегшаяся.

— Если бы вы любили Беренику, вы бы не ставили таких вопросов, — сказал Поль Дени.

Он поднял бледное, дерзкое до вызова лицо и взглянул в глаза собеседнику упорно и зло, но злоба уже угасала, уходила прочь. Откровенно говоря, он не мог ненавидеть Лертилуа. Одна и та же женщина причинила им обоим одну и ту же боль. В первую минуту он мог бы даже ударить Орельена. Но сейчас, когда они разговорились… Небольшое кафе на улице Сен-Жорж с множеством зеркал в простенках, с медными перилами, с крохотными кабинетиками, похожими скорее на купе в каком-то диковинном поезде, яркий свет многочисленных лампочек… публики почти нет… И гарсон, позевывая, читает в углу газету, вечерний выпуск…

— Значит, ты считаешь, малыш, — сказал Орельен, — значит, ты считаешь, что я ее не любил?

Слова эти он произнес очень медленно, но не совсем уверенным тоном, и если он позволил себе обратиться к Полю на ты с хмурым видом взрослого, так только потому, что собеседник его и впрямь был мальчишка, худой, дрожащий от волнения мальчишка, похожий на выходца с того света, на призрака, особенно сейчас, в этом электрическом свете, но все-таки мальчишка… Поль прохрипел:

— Я запрещаю вам называть меня малышом!

Орельен пожал плечами. А ведь в первую минуту он чуть было не убил этого сопляка. Как-то странно было думать о нем как о возлюбленном Береники. Странно и противно. Как о лицеисте, который курит тайком от классного надзирателя. И она могла предпочесть такого, она! Предпочесть… ну, это как сказать. Он рассердился на самого себя: против фактов не пойдешь.

— Возможно, тебе легче судить, малыш… — Орельен снова повторил запретное слово, но Поль Дени, по-видимому, уже забыл о своем запрете… — Тебе, возможно, легче судить, возможно, я ее не люблю… и возможно, любовь — это другое… но что же она такое? По-твоему, я все это себе внушил?

Воцарилось молчание, его нарушил Орельен:

— Ты считаешь ее хорошенькой, а?

Мальчишка яростно повернулся к Орельену. Губы его передернулись, и на них застыла гримаса, «смешная», как говорила Береника. Казалось, он вот-вот заплачет.

— А я — нет, — добавил Орельен.

Дени ударил кулаком по столику. Ложечки, жалобно зазвенев, подпрыгнули. Гарсон отложил газету, но понял, что его не зовут. Поль прошипел сквозь зубы:

— Вы ее не любите, вы ее никогда не любили…

— Может быть, ты и прав… Это бы сильно все упростило…