Орельен. Том 2

— В конце концов я вовсе не любовник мадам Морель.

— Ах, вот как! С чем тебя и поздравляю…

Следовало бы просто уложить его на месте за этот издевательский тон.

— Если бы ты не был моим гостем…

— Ей-богу, ты просто смешон!

Еще минута, и дело, возможно, дошло бы до драки. Эдмон сидел с багровой от злости физиономией, а Орельен побледнел как мертвец.

Ему невольно мерещилась Сена, протекающая под его окнами, утопленницы, которых вылавливают из ее холодных вод, та незнакомка и та покойница, которой, по рассказам мадам Дювинь, отрубили палец.

— В конце концов, — заметил он, — это на нее не похоже. Она не того сорта женщина, что убегают из дому…

— Прелестно звучит это слово «сорт». Я восхищен твоим умением классифицировать женщин по категориям и сортам.

— С каким наслаждением я бы дал тебе пощечину…

Дверь, ведущая из кухни, приоткрылась. Мадам Дювинь принесла чай. Она поставила поднос на стол. На подносе стояли две чашки. Пусть мосье даст чаю хорошенько настояться…

У мадам Дювинь был явно заговорщический вид — чувствовалось, что ей хочется сказать что-то своему хозяину. Орельен нетерпеливым жестом отослал ее обратно на кухню:

— Оставьте нас в покое! — Потом обратился к Барбентану: — Хочешь чаю?

— Нет, спасибо… чай — утром… я придерживаюсь мнения твоего милейшего цербера…

Чай недостаточно настоялся, и поэтому Орельен, залив кипятком ломтик лимона, лежавший на донышке чашки, решил подождать. А Барбентан продолжал:

— Итак, ты утверждаешь, что не видел Береники после половины двенадцатого тридцать первого декабря?

Настоящий допрос. Ничего не поделаешь, приходилось подчиняться.

— Нет, не видел. Я был у Люлли, и не один, и страшно напился. Ночевал я не дома, а у крошки Симоны, если хочешь знать… Гордиться тут особенно нечем… Ну, доволен ты наконец или нет?

Орельен произнес эту тираду одним духом, с холодной яростью. Глядя, как он заботливо укутывает чайник и вертит ложечкой ломтик лимона, можно было поверить, что он говорит правду, что действительно этой ночью он напился до положения риз. Эдмон задумчиво покачал головой.

— Странно! Я готов был пари держать… Тогда, что же она такое выкинула, наша девица? А у меня еще на шее этот дурак Люсьен. Он хнычет. Больше ни на что не способен. Только хнычет.

— А что, по-твоему, он должен делать?

— Ну, хотя бы прийти и набить тебе морду.

— Покорно благодарю, но поскольку я…

— Возможно, она сейчас и не здесь, но это дела не меняет.

— Я же тебе говорю, что я не любовник мадам Морель, понятно? Сколько раз тебе повторять, а?

Орельен сжал зубы, лицо у него стало злое.

— А главное, нужно немедленно ее найти… Могло случиться несчастье… Кто знает?

— Уж не хочешь ли ты, чтобы я заглянул в морг?

— Не говори глупостей. Тебе, конечно, на все наплевать. Но раз ее здесь нет. Тебе-то наплевать, а мне…

— Как тебе? Ты же уверяешь, что не состоишь в любовных отношениях с мадам Морель?

— Я ее люблю, болван, понимаешь, люблю…

Эдмон насмешливо присвистнул. Этого только еще недоставало. Возвышенные чувства. Павел и Виргиния, Ромео и Джульетта. Ну, а все-таки, где она провела сегодняшнюю ночь?

— Мосье меня звали?

На пороге кухни показалась мадам Дювинь. Должно быть, она испугалась, что господа сейчас сцепятся. Ясно: подслушивала у дверей.

— Оставьте нас в покое, мадам Дювинь…

Что-то бормоча себе под нос, мадам Дювинь отступила и на сей раз.

Наконец Эдмон собрался уходить.

— Ты позвонишь мне, если что-нибудь станет известно?

Выражение страха, исказившее лицо Орельена, почему-то рассмешило Барбентана:

— Хорошо, хорошо, решено… не забудь передать мои наилучшие пожелания Симоне… самое глубокое уважение.

Орельен залпом проглотил третью чашку чаю, впился зубами в ломтик лимона и с наслаждением почувствовал его успокоительную кислоту. Да, здорово он напился сегодня ночью… Сейчас он примет душ…

Он вошел в спальню и, только когда дошел до середины, увидел, что перед ним стоит Береника.

LVII

На ней было вечернее платье, платье «лотос», в котором она была тогда на вечере у Мэри, обнаженные руки выступали из переливчатой белизны шелка, длинные черные перчатки собрались складочками у кисти; на полу за ней волочилось серое манто, которое она, должно быть, уже не раз роняла. Черты лица выражали усталость, какой-то испуг перед наступившим днем, белокурые волосы сбились в беспорядке. Она глядела на Орельена. Он молчал. Обоим нечего было сказать друг другу. Все уже было ясно. Ему подумалось, что сейчас она похожа на живое воплощение человеческого горя. Губы ее тряслись сильнее чем всегда, и без обычного слоя помады тоненькие рассекавшие их черточки стали еще заметнее. Береника твердила про себя: «Хороша я сейчас, должно быть». Орельен глубоко вздохнул. Страшное чувство окончательного падения.

— Вы слышали? — спросил он.

— Каждое слово…

Все оказалось еще ужаснее, чем он думал. Он хотел объяснить ей, чем была для него Симона, что их встреча ничего не означает… Беренику переполняла ненависть к Эдмону. Оба они сказали то, о чем как раз следовало бы молчать. Он: «Клянусь, я люблю только вас…» Она: «Эдмон не смел называть при вас Люсьена дураком!»