Орельен. Том 2

Береника зябко передернула плечами, и он узнал ее привычный жест. Он не мог принять этот безжалостный приговор. Просто не мог.

— Вы хотите выбросить нашу любовь?

Она плотнее укуталась в меховую шубку, подсунув одну ладонь под другую, потом потерла их, будто хотела стереть с рук невидимое пятно. Слово «любовь» повергло ее в задумчивость. Она смотрела отсутствующим взглядом. Невыносимое, тяжкое молчание было так же трудно прервать, как и раньше.

— Береника, этой ночью… хотите вы или нет… вы решились на важный шаг: ради меня вы оставили мужа…

Береника взглянула на него и попыталась рассмеяться. Это было просто жестоко с его стороны.

— И не застала вас дома… вот и все!

Внезапно его осенило одно открытие: в ней уже не осталось ничего от той девочки, которую он так хорошо знал, так сильно любил. Перед ним была несчастная, усталая женщина с покрасневшими, ввалившимися, обведенными синевой глазами… Он видел ее в жестоком свете дня, но эта жестокость обращалась прежде всего против него самого. Он не знал, как заговорить с этой женщиной… с этой незнакомкой… да, с незнакомкой… Но в конце концов не перевернулся же мир за эту ночь! Он переночевал с Симоной… Это, конечно, верно… Ну и что ж тут такого! Этот тихий плач Береники! Непереносимо! Он отнесся ко всему случившемуся как истый мужчина, как все мужчины на свете: все они, как один, воображают, что нельзя устоять против их объятий. Против их близости, их силы. Молча, без лишних слов он заключил Беренику в объятия. Она не вырывалась. Он прижал ее к себе, его руки пробежали вниз по ее телу, по-хозяйски, словно по собственной своей вещи, он откинул ее голову, нашел губы, стал ее целовать. Он целовал мертвую… Береника позволяла себя целовать с той страшной пассивностью, которая хуже любого протеста, сопротивления… Но он упрямо не разжимал объятий, замыкавших теперь пустоту, он отказывался признать свое поражение… Береника сказала только: «Вы мне делаете больно…» — ему стало стыдно, он отпустил ее.

Снова воцарилось молчание. Немота. На сей раз молчание прервала Береника, она задыхалась в этом молчании, подчеркнутом злостным упорством Орельена.

— Сначала одна, потом другая… Да ведь вы только что с ней расстались! От вас еще пахнет ее духами…

Орельен пролепетал что-то в ответ. Возможно ли? Конечно, она просто выдумала про духи… И вдруг его затопила волна безрассудной радости: она ревнует!

— Вы ревнуете? — спросил он. Ах, не надо было этого говорить. Впрочем, о чем надо говорить? Разве не лучше болтать, болтать без удержу, затопить Беренику потоком фраз, оглушить, увлечь? И к тому же эта чертова головная боль. Он знал, что ему всегда приходят плохие карты. Ему хотелось отшвырнуть эти самые карты, потребовать, чтобы сдали новые…

— Как же вы намереваетесь теперь поступить? — Он с умыслом произнес эту фразу. Но она не ответила. Он продолжал: — Вернуться, благоразумно вернуться домой… вымолить прощение… а там уж что подскажет вашему супругу его такт, его деликатность…

— Умоляю вас, не говорите ни о моем муже, ни о деликатности.

Эти слова Береника произнесла сухим тоном. Орельен бросился перед ней на колени:

— Береника… я вел себя как скотина… Но ведь я люблю вас… но ведь вы тоже любили меня, или начали любить, или я начинал верить, что… вы пришли сюда нынче ночью… нынче ночью… так чему же прикажете верить? Я не могу допустить, чтобы эта глупость, эта ошибка, наконец, — назовите ее как хотите…

— Не хочу, мой друг, не хочу… словами тут ничего не изменишь… так ли мы скажем или иначе… Неужели вы воображаете, что все это менее ужасно для меня, чем для вас? Я вас ждала, ждала всю ночь в этом кресле… часы шли, — шли, у меня было достаточно времени, чтобы обо всем подумать! Ужасно, но это именно так, а не иначе! И не в том дело, что я в конце концов, разумеется, вернусь домой и за этим последуют несколько скверных часов, а может, и дней объяснений или хуже того: без всяких объяснений. Это молчаливое великодушие, которое хуже всего… эта вечная ходьба на цыпочках, каждый день, всю жизнь, словно ты больной, которого боятся разбудить… — Береника с бессильной яростью махнула рукой, но спохватилась: — Нет… Хотя впереди целая жизнь, Орельен, целая долгая жизнь, день за днем… ах, я даже думать об этом не могу!

Она замолчала и закусила губу с такой силой, что Орельен удивился, как не брызнула кровь.

— Тогда… — начал он, — тогда… — с той неискоренимой мужской привычкой упорно извлекать самые оптимистические выводы из самых безнадежных положений, обращаться к доказательствам от противного — считать тупик просто ошибкой путеводителя. Он стоял перед ней, как большой пес, готовый приласкаться, сконфуженный. Глядя на него, Береника ясно видела это удивительное, фатальное взаимное непонимание, и при этой мысли ей стало больно, даже больнее, чем от его измены.

— Но вы, значит, не понимаете, что я вам сказала, — крикнула она, — всю, всю жизнь!

И действительно, он ее не понимал.

* * *