Орел на снегу

«За пазухой у госпожи Удачи» – так это Билли называл. Если переживать обо всём всерьёз, нечего на войну и соваться. Нужно принимать всё как есть, иначе не сдюжишь. На твоих глазах друзья гибнут, как бедняга Гарольд, и ночами тебе не спится, и дрожь пробирает. Но Билли, если видел кого раненым, если кто из друзей погибал, это его только заводило. Он ещё решительнее рвался в бой – стрелять в немцев, брать их в плен. Только так можно положить конец войне, считал он. Только так.

Билли серьёзно ранили в битве на Сомме[12], в октябре шестнадцатого. Шрапнель угодила ему в ногу. В полевом госпитале он сказал доктору: вы, мол, меня подлатайте по-быстренькому, мне назад на фронт надо. А доктор ему: про фронт и думать забудь. Билли тогда взял и сам ушёл, но его вернули. Доктор ему говорил, что рана у него нехорошая, глубокая, опасная. Что ему надо лечиться как следует дома, в Англии. И его отправили домой. Сколько-то недель Билли провалялся в Англии – в Сасскесе был его госпиталь. Окно у него в парк выходило; там олень бродил, лебеди плавали в озере. А Билли только и мечтал поскорее вылечиться. Он рисовал оленя и лебедей. И Кристину, и своих друзей – чтобы не забывать, что есть у него резон вернуться в окопы.

А во сне ему всё время являлось лицо маленькой Кристины. Его тянуло назад, к товарищам, на фронт. Ребята ведь стали для него семьёй, другой-то у него не было – вот он и хотел к ним попасть поскорее.

3

Билли вернулся на фронт спустя месяц или чуть больше, но многих ребят он уже не застал в живых. Пока он лежал в госпитале, им пришлось туго. Очень многие погибли или пропали без вести, многих ранило. В своей новой семье Билли недосчитался чуть не половины. И во всём он винил себя. Будто бы зря он позволил увезти себя с фронта, надо было приглядывать за ребятами, а он вместо этого прохлаждался на белых простынях в красивом доме. На фронте его место, и никак иначе, так он для себя решил. И он стал сражаться ещё яростнее – не только за маленькую Кристину, но и за своих друзей, за тех, кто ещё живой. И пообещал себе, что теперь-то он их не бросит, что бы ни случилось.

Ближе к осени семнадцатого года, при Пашендейле[13], Билли снова ранили. На этот раз пуля попала ему в руку. Его хотели снова отправить лечиться в Англию, но он взял и сбежал ночью из полевого госпиталя. И вернулся к своим. В госпитале его хватились и решили сперва, что он дезертировал. Его кинулась искать военная полиция, чтобы арестовать. Нашли его в самом неожиданном месте – в окопе рядом с товарищами. Побег на линию огня дезертирством никак не назовёшь. Пришлось полиции оставить его в покое.

Шли месяцы, а Билли всё меньше заботило, жив он или нет. Если кто лежал раненый на ничейной земле, Билли его подбирал. Если дела шли из рук вон плохо и, казалось, фрицы вот-вот прорвут оборону и возьмут нас в окружение, Билли бросался в атаку и вёл за собой ребят. Даже если всё оборачивалось совсем скверно, даже если фрицы вроде как и побеждали, Билли считал, что всё равно не видать им победы. В самом конце семнадцатого нас занесло куда-то под Камбрé[14], там ещё, помнится мне, был канал. К тому времени ход войны уже переменился. Мы начали побеждать. Мы наступали. Фрицы пустились наутёк, или, по крайней мере, так мы себе это представляли. Но фрицы просто так убегать не станут. Пусть мне что угодно говорят про фрицев, одно я знаю наверняка: эти парни не робкого десятка. В храбрости они нам не уступят. Пускай они сдавали позиции, но при каждом удобном случае останавливались и дрались как проклятые.

И однажды фрицы нас, почитай, разделали под орех. Припёрли к стенке. А всё этот их пулемёт. Нам из-за него и вперёд никак, и назад никак. И Билли говорит: давайте, мол, двое со мной, а остальные прикрывайте. И они отправились втроём «всыпать фрицам по первое число», как выразился Билли. И скажу я вам, он им всыпал так всыпал. Билли-чокнутый и с ним ещё двое неслись вперёд очертя голову, а пули свистели мимо – и хоть бы одна их задела. Билли с ребятами закидали немецкий окоп бомбами и гранатами. Пулемёт и замолчал. И вот чудеса: фрицы замахали белой тряпкой. Подняли руки вверх: дескать, сдаёмся. Их там стояло то ли двадцать, то ли тридцать, и все побросали винтовки. Несколько десятков мы в тот день взяли в плен, а сами без единой царапинки. Чертовски повезло нам тогда, вы уж простите меня, миссус.

Мама не ответила, и по её дыханию я догадался, что она крепко спит. Меня тоже клонило в сон, но я держался. Потому что надо же было дослушать, что дальше случилось с Билли в дяденькиной истории. В вагоне и за окном стояла непроглядная темень, но я уже не боялся.

– Мама, наверное, спит, – сообщил я нашему попутчику.

– Хочешь, я зажгу ещё спичку, Барни? – спросил он. – Или тебе и так хорошо?

– И так хорошо, – прошептал я. На самом деле я и думать забыл о темноте.

– Ну как, сынок, рассказывать мне дальше? Маму не будем будить?

– А Билли дали медаль за это всё? – спросил я.