Оракул выбирает королеву

…Быстрее и быстрее. Опять балы, опять подписание документов. Казнить парочку заговорщиков, которых приволок Арман. Он полезен, ничего не скажешь. И предан — ха-ха, стоило только сказать, что Витта пострадает, как переломил себя, подхватился и побежал выполнять приказ. А как смотрел. Мол, у тех двоих малые дети остались… Значит, и дети передохнут, вслед за родителями, так даже лучше, никому не придет в голову мстить потом.

…Еще быстрее. На кровати лежит Витта, рядом — бессменная сиделка. Надо будет ее наградить, и так вся жизнь у женщины — выносить горшки за лежачей.

— Витта, посмотри на меня.

Не смотрит. Вернее, куда-то сквозь, в пространство, во взгляде страшная пустота. Наверное, она ничего и не понимает. Досадно. Уже и в куколки не годится. Разве что Армана на поводке коротком держать. Выйти во двор, осмотреться. За забором — красивые сосны, пушистые, с яркими карминными стволами. Хорошо, что никто в Каствилле не придает значения этому домику. Да и далеко он от дворца, никто бы и не подумал… Черт, все приходится делать самой, никому нельзя верить. Только и остается, что хорошо платить сиделке. А та деньги своим детям отдает, и они же еду привозят. Для всех здесь лежит незаконная дочка аристократки.

Воспоминания наслаиваются друг на друга, толкаются, торопясь, льются водопадом. И как же сложно выхватить то, важное…

— Витта.

Интересно, какого черта ее понесло на шкаф? Нет. Дети — это просто невозможно. От горшка два вершка, а сама — на шкаф. Ну что, бежать, снимать ее оттуда? Э, нет. Королевы не бегают. Или бегают? Все-таки будущая куколка, красивой будет. И какая месть Валентину… Он-то, небось, своим детям такой судьбы не хотел, гад.

— Витта.

Паршивка оборачивается. Высоко ведь залезла, для двухлетней-то. Пугается. Слазь уже, дурочка…

Внезапно ручка соскальзывает, и все вдруг замирает. Витта падает, так медленно, так беспомощно, словно цветок, выброшенный в озеро… И такой странный, неуместный чавкающий звук, когда ее голова встречается с каменным полом.

— Витта. Вот же дрянь…

Губы посинели. Кажется, не дышит…

* * *

Когда-то Арману довелось искупаться в настоящем море, на землях, что расположились на одном ярусе с королевскими. Осколок земель был порядочный, и внезапно там получилось настоящее море, небольшое, но именно такое, какими моря были до раскола: море питали реки, а когда воды становилось слишком много, она перехлестывала через край и стекала в Тень, чтобы потом опять подняться вверх вместе с облаками и пролиться дождем. День был теплый, безветренный, но по морю все равно ходили маленькие волны с аккуратными пенными барашками. Арман лег на воду и лежал, а волны мягко и ласково покачивали его на теплых ладонях. Он смотрел в безоблачное небо. Один из немногих моментов, когда ему было хорошо и спокойно.

Сейчас… его так же, плавно покачивало, постепенно вынося из области действия заклинания. Ему казалось, что он все так же лежит, раскинув руки и глядя в это равнодушное небо. Взгляд медленно прояснялся, в области видимости появилось встревоженное лицо Сильена. А потом как будто ноги подломились, и Арман с трудом сообразил, что постепенно оседает на пол, и что сейчас последует непременный откат от столь сложного и сильного для оборотня заклинания. Перед глазами снова все поплыло, но магия тут уже не при чем, просто обморок. И где-то на границе слуха:

— Воды. Живо, принесите воды.

Потом щеку обожгло едкой обидной болью. Еще раз, уже другую… Туман неохотно отползал, выпуская из мутного кокона. И вот тогда-то Армана и стошнило желчью, прямо на великолепный мраморный пол. Вконец обессилев, он завалился набок, сквозь полуприкрытые веки наблюдая за Сильеном, который засуетился, наливая воду в стакан. Встал рядом на колени, подсунул руку под затылок, который почему-то отозвался гулким эхом боли.

— Арман… давай, попей. Пить можешь?

Пить он, конечно же, мог. Хоть и не хотелось. Вообще ничего не хотелось, после всего виденного-то. Казалось бы, он мог радоваться, торжествовать — особенно учитывая то, что является единственным дееспособным наследником женщины, назвать которую матерью и язык не поворачивался. Но торжества не получилось. Вообще, не осталось ничего, кроме чудовищной, выжирающей разум усталости, которая затягивала в себя все чувства, лишая мир красок.

Он все же сделал несколько глотков и молча уставился в потолок.

Пытался понять — и не мог. Как же так? Как можно так ненавидеть собственных детей? Даже не ненавидеть, нет, ведь ненависть не бывает настолько холодной. Ненависть — это все равно привязанность. А они с Виттой были чужими и ненужными для королевы. Просто чужими.

Арман вздрогнул, когда Сильен принялся обтирать ему лицо мокрым платком.

— Ты… знал? — спросил тихо, и собственный голос показался безжизненным, как шелест перекати-поля по высушенной зноем степи.

Мар покачал головой.

— Нет, не знал. И о тайном ходе не знал. И о том, что Меркла повязала заклинанием молчания, тоже не знал. Я-то на должности лет десять, откуда мне было…