Опасный менуэт

— Тебя как звать-то, Михайло? Михаила-архангела, значила, крестник, славно. Поедем. В нашей обители, как говорят, всякая блоха не плоха. Дело душевное, стол готовый.

Говор у батюшки Кирилла был ласковый, слова не простые, особенные. Вкусивши его пирогов, Михаил собрал крошки и хотел отправить их в рот, а тот его остановил.

— Не отбирай, Михайлушко, харчей у воробышков, не жадничай, дай и птичкам пропитание.

После французского да итальянского забавны были речения, приговорки старичка: "Мы с тобой люди бедные, в трубы дуем медные", "Сатана гордился, да и с неба свалился".

И тут в одну минуту Михаилу пришло решение ехать. Приобнял отца Кирилла, чуть не подбросил. Что, в самом деле, столько лет его, как щепку, бросает по морю-ветру, пора остепениться!

И понесли их лошади на север, меж высоких хлебов по Малороссии, а потом меж высоких дерев в Белороссии.

Ближе к Пскову попали в грозовую тучу. В воздухе разнеслось холодное дыханье, путников обдало тем особенным воздухом, какой бывает перед грозой. Повисла темная туча, побежали подгоняемые ветром облака, фиолетовые, синечерные, и засвистело, заухало.

Под свист ветра Михаилу почудился странный, давно забытый звук. Что это? Женский плач? Память бродила в тумане. Или трели дьявола, звуки искалеченной скрипки, той, давней?

Как налетела буря — так и стихла вдруг, зашуршал мелкий дождик. Под такой дождик хорошо дремлется, и склонил Михаил свою буйную голову. Проснулся оттого, что левый бок весь вымок. Прислушался к ровным звукам дождя, к чавкающей под копытами лошадей грязи, невольно подумалось. Да, Россия не Италия, там солнце и каменные дороги, тут глина да песок, там винограды, пинии, апельсины, тут брюква, капуста да осина.

Старичок открыл глаза, причмокнул и восхитился, поглядев на небо:

— Ну Илья! Эвон, гляди. Стоит на колеснице, натягивает вожжи.

Михаил обшарил глазами небо, но Ильи-пророка не увидел, покосился на отца Кирилла: видит то, чего нет? Просунул руку под камзол, нащупал шелковый платок и спрятал поглубже, чтобы не промочило. Ее подарок. Ах, Элизабет, мучительница-учительница. Долго ехали сосновым бором. Проглянувшее солнце пронизало колючие ветки яркими лучами, и на сердце повеселело. Старичок-говорунок привздохнул.

— Михайлушко, блудный сын, не спи. Мы уж рядом, вон они, святые купола, сквозят в лесу маковки златые, так и горят… А колокола тут бьют, будто из-под земли, снизу.

Так открылся нашему страннику новый виток жизни.

Теперь его будут называть "брат Михаил". Отец Кирилл показал ему пещеры с нетленными мощами монахов, весь Псково-Печорский монастырь. Любовались они церковным узорочьем, синими с золотом куполами. Зашли в деревянный домик иконописцев, там стоял запах знакомых красок, приправленных сладковатым ладаном. С любопытством смотрел Михаил на худощавых, бледнолицых иконописцев в фартуках, с перевязями поперек лба, склонившихся над столами. Фарфоровые чашечки, плошки, краски, яйца, разноцветные камни, что-то похожее на мед.

Главный иконописец, прямой, как придорожный крест, строго спросил, что умеет странник. Михаил извлек из баула свернутые листы, разложил рисунки. Тут были зарисовки Неаполя, копии с Веронезе, Рафаэля.

— Это все забыть тебе надобно, Михайло. Иконы надо писать по канону. А у тебя все европейское, не наше.

Братия говорила:

— Русская икона — особая, не картина, а образ Божий, тут все иное.

— Икона — она как застывшая молитва. Умеешь ли ты молиться-то, Михаил? — говорили старцы. — Не Бог по природе, а Бог по благодати дается нам. Человек — тоже храм Божий, содержи его в порядке… Отчего печален, Миша? Грех — это уныние, ищи в себе радость. Сила любви дает человеку радость спасения. Ты должен свободно прийти к Богу. Однако, коли ложно понимается свобода, ведет она ко лжи, к войнам. Видал войны-то?..

Михаил рассказал про революцию, которую наблюдал в Париже. Мол, тоже как война, а слова про свободу и братство вроде правильные.

— Это как понимать свободу, — отвечал отец Кирилл. — Она ведь есть дар просветленного разума. Как достигнешь ты просветленного разума, так икону писать станешь не от себя, а как бы от Бога. Отдашься воле его и писать станешь от нашего Отца Небесного.

Полюбил Михаил подниматься наверх по крутому склону; удаляясь от монастыря, слушать оттуда колокольный звон; он впрямь там словно шел из-под земли и в небесах отдавался. Слушаешь это чудо, и вскипает в душе что-то, и сам звенишь, как колокол, и принимаешь весь мир, все небо и землю.

Однажды ему выпало писать Казанскую Божью Матерь, и легко пошло. Сперва откуда-то возникло лицо Мариетты, потом выплыла "Ассунта" Тицианова, а приправлено оказалось его собственными страданиями, бездомьем. Получилось красиво, самому понравилось. Только седой, покрытый инеем, старичок не одобрил:

— Каноны надобно соблюдать, а из головы не выдумывать.

— Да то не из головы, — оправдывался художник.

— Что за Богоматерь у тебя? Откуда у нее красное платье, цвет страстей людских. У нас нету места этаким краскам. Рано еще тебе писать нашу заступницу, охранительницу.