Опасный менуэт

— Да. Я разделял его взгляды долго, но потом стал понимать, как жестоки эти идеи. Дух его витал во тьме. Только я уже полюбил одиночество, полюбил так, что жаждал его. Сколько прелести в одиночестве!

На лице Жака явственно отражались следы этого одиночества: ни улыбки, ни шуток, печать угрюмства и только одна песня о корабле, который никогда не плавал. Странный это был человек, но лицо его отчего-то вдохновляло Мишеля, и портрет подвигался довольно быстро. Фоном он сделал окно, похожее на решетку, за ним — цветущий каштан с белорозовыми соцветиями.

Однажды Мишель предложил соседу прогуляться по городу. Париж бурлил! Но Жак отказался.

— Знай, Мишель, что всякая власть есть зло! И новая революция мало что принесет хорошего.

Мишель отправился один. Хотел ли он действительно поглазеть на происходящее или искал способа отвлечься от мыслей о Элизабет и "случайно" забрести на улицу Клери? Неизвестно. И разве не происходит в жизни так, что ноги сами, не ведая связи с головой, уносят тебя в таком направлении, что остается только дивиться. Так и случилось, он оказался неподалеку от той улицы, и тут навстречу ему попался Пьер Лебрен.

— О, кого я вижу, русский. У нас сейчас много русских. Свобода, равенство и братство! Мишель, как вам понравилась эта история с портретом австриячки? Я возмущен, как могла она предложить это на выставку, в какое положение поставила меня?! А что вы пишете? Я надеюсь, не печете таких же сладких блюд в искусстве, как моя супруга? Ведите меня к себе, я хочу немедля видеть, что вы написали. Да, да!

Не подчиниться этому напористому человеку было невозможно. Всю дорогу он захлебывался словами, вылетали имена Марата, Демулена, Лафонтена. Очутившись во дворе дома, сел на скамью под каштаном и потребовал:

— Принесите вашу последнюю работу!

Портрет Жака произвел на него впечатление, и Лебрен разразился монологом:

— Вот жертва феодализма! Какой мрачный лик. Как вы изобразили это окно, оно похоже на решетку. Замечательно, это будет прекрасная агитация против тех, кто засадил его в тюрьму! Я покупаю этот портрет.

— Я не собирался его продавать, хотел показать мадам Лебрен!

— Что? Да к ней на выстрел нельзя приближаться с такими портретами. Я вас приглашаю в "Клуб друзей народа"! А вот и деньги за портрет. — Он протянул смятые франки. — Мы идем сейчас на митинг. Или вам не нужны деньги? Берите.

Во дворе показался сам Жак, и Пьер закричал:

— О, жертва мрачного абсолютизма, я жму вашу руку, восхищаюсь вами! А теперь идем все на митинг. Мы скажем свое слово.

Жак покачал головой и, слабо улыбнувшись в усы, бросил:

— Мне бы лучше в тюрьму!

— Что-о-о? Безумец!

Мишель имел неосторожность спросить, где сейчас мадам Лебрен, в ответ Пьер неудержимо разразился новым монологом:

— Она опять в Версале, кого-то там рисует в этом прогнившем болоте, в этом вертепе развратников и кровопийц. Хотя над ее домом сгущаются тучи, всех роялистов хотят к позорному столбу. И дом ее помечен черной краской.

— Что? Ее дом помечен краской, что это значит?..

— Это значит, что идет революция! Скоро мы, третье сословие, спасем Францию, и провинции, которые пребывают в отчаянном положении от разорений, вздохнут от радости. — И Пьер побежал дальше.

Вряд ли Пьер читал Сен-Симона, умнейшего человека, который написал о бедной Франции за сто лет до этих событий такие слова: "Беда заключается в том, что благие намерения редко осуществляются из-за множества негодяев, которые вьются вокруг короля, либо из-за корысти, либо из куда более гнусных соображений".

Пьер был захвачен революцией и не мог предполагать, что она, как бочка, пущенная с горы, может лететь только вниз, сметая все на своем пути.

* * *

Удача с портретом Жака подтолкнула Михаила на новый портрет. Портрет человека, мысль о котором возвращалась и возвращалась уже несколько лет. Сперва из-под его карандаша вырывались отдельно нос, глаза, сюртук, крутые кудри на голове. Постепенно из набросков стал вырисовываться облик Хемницера.

Художник шагал по скрипучему полу, обдумывая, на каком фоне писать друга. При этом каждый вечер до него доносились звуки из соседней комнаты — басовитое, глухое пение, довольно мрачное. Похоже, он пел о корабле, который никогда не плавал. Мужской голос повторял:

Il était un petit navire,
Il étati un petit navire,
Qui n’avait ja-ja-jamais navigue, ohé, ohé…[9]

Мишель отправился на рынок, выручил деньги за свои карты, вывески, которые делал торговцам, и купил холст, краски и все, что нужно для живописания… Ему мерещилось последнее свидание в Смирне, печальный облик Ивана Ивановича, видимо, уже зараженного турецкой лихорадкой.

Михаил работал без устали, а вечерами опять доносилось то мрачное пение, но он понимал лишь одну фразу: о корабле, который все никак не выйдет в море.