Олег Борисов

Известный русский историк Александр Александрович Кизеветтер, перу которого принадлежат несколько серьезных работ о театре, отмечал, что «так называемые сценические перевоплощения имеют в основе не отказ от своей духовной личности, а как раз наоборот, наиболее полное использование ее богатства и разнообразного внутреннего содержания». Нельзя стать кем-то другим, перестав быть собой.

Сергей Львович Цимбал, окончивший высшие курсы искусствоведения в Ленинграде еще в год рождения Олега Борисова, считал, что «Борисов, актер, достигший творческой зрелости не слишком рано, но и не слишком поздно, и саморазвитие которого было вполне естественно и гармонично, может служить примером творческого владения искусством перевоплощения. Оно как будто неразрывно с природой и направлением его таланта и естественно продолжает его человеческую любознательность, высокое стремление понять и объяснить. Перевоплощение немыслимо без этой взволнованной потребности, бездушно и мертво без нее. Но именно оно всегда тревожит Борисова, и, вероятно, именно благодаря ему рождается ответное зрительское стремление — вернуть актеру сделанное им открытие, но вернуть только после того, как оно уже прошло через зрительское сердце».

Следует, полагаю, согласиться с суждением Сергея Цимбала о том, что перевоплощение не имеет ничего общего с техникой физической трансформации и, может быть, с нелегким, но в чем-то неизбежно поверхностным и быстро исчерпывающим себя мастерством неузнаваемости. Двадцатый век предъявил актеру весьма жесткие, но углубляющие его творческую ответственность требования — в наибольшей степени они касаются именно перевоплощения.

Сергей Цимбал объяснял непрерывно усиливающийся зрительский интерес к Олегу Борисову, актеру острого, завлекающего своеобразия, самим собой, индивидуальностью своей задающему зрителям трудные загадки, достигаемой актером мерой внутреннего перевоплощения. «За последние годы Борисов, — писал он, — создал целую галерею очень разных сценических характеров. Они нередко удивляли внутренней несхожестью и не менее поразительным родством. По мере того как представали нам его разноликие герои, все более настойчивой становилась зрительская потребность увидеть в них или, быть может, отделить от них их создателя, человека нашего времени, „одного из нас“».

Многие партнеры в том же БДТ поступали в ходе подготовительной работы совершенно иначе, нежели Борисов, его подходы их раздражали, они хотели, чтобы он был таким же, как они, а он всего-то и хотел — чтобы все, с кем он выходит на сцену, были, как и он, готовы на все сто, чтобы процесс творчества для них был таким же болезненным, как для него. И — всегда был и оставался «скрупулезником». Не подчинялся чужой воле. Право на независимый характер Борисов не отстаивал, просто независимо жил. Независимость, замечал в свое время А. С. Пушкин, «слово неважное, да сама вещь хороша…». Внутренняя свобода Борисова и определяла, по мнению Вадима Абдрашитова, «ту свободу творческую, ту внешнюю простоту работы, что и является признаком гениальности».

Олег Иванович читал партнерам по съемкам «Из Пиндемонти» Пушкина:

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспаривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
              Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…