Олег Борисов

Новую работу с Додиным, приезжавшим в Москву и предложившим Олегу Ивановичу сыграть Фирса, Борисов ожидал с нетерпением. «Мне, — говорил, — предстоит очень интересная жизнь». Все практически, кто узнавал об этом предложении, Борисову говорили: подожди, Фирс, он же старый… А Олег Иванович, называвший себя «послушным артистом», верил Додину: раз Лев Абрамович что-то затеял новое, что-то новое придумал, значит, будет интересно и все получится. Додин, никогда не боявшийся меняться, не изменяя при этом себе, был, пожалуй, единственным режиссером, понимавшим Борисова. На репетиции «Вишневого сада» во время додинского разбора Олег Иванович ждал, что сейчас он и его «приложит». С чего вдруг это ожидание? «Всего, — говорил Борисов, — от него боятся: и битья, и бритья, и горячего укропа. Боятся, значит, хорошо потом сделают. И я бы хотел — чтобы построже. Но он пока бережет, замечаний почти нет. Неужели я такой старый, Лев Абрамович? Ему бы тоже себя поберечь. Кто-то бережет себя и разрушает театр, а он бережет театр, дело и разрушает себя. Неизбежно».

Критики называли приглашение Борисова редким для МДТ случаем, поскольку театр практически никогда не приглашал актеров со стороны. Но Олег Иванович не был «со стороны». Таковым Додин никогда его не считал. Да и формально Борисов не был «сторонним» — он уже не служил в каком-либо театре.

Борисов, приехавший в Санкт-Петербург исхудавшим и совершенно больным (у Додина сердце сжалось, когда он его увидел), репетировал не маразматика и не юродивого, не добренького и глуховатого старца, а внутренне заведенного, собранного и жесткого человека, в котором что-то было от крепостного и старообрядца, может, и от духобора, и у которого… не было возраста. Олегу Ивановичу было всего шестьдесят четыре, а Фирсу — по чеховской ремарке — уже восемьдесят семь, чем и был обеспокоен Борисов: прибавлять ли себе возраст, подчеркивать ли, перегибать в старость? Лев Абрамович, как мог, его успокаивал: «Зачем прибавлять? Посмотрите вокруг, около вас все молодые — Епиходова, Лопахина, Раневская — им ведь всего за тридцать, а Ане вообще семнадцать лет! Просто ощутите, почувствуйте, что на фоне этих молодых людей вы уже… не совсем молодой!»

Олег Иванович распрямлялся, загорался, и казалось, что энергии в нем, огня жизненного — на три века. А иногда складывался так по-детски, калачиком, в ногах у своей барыни. Он был знаком уходящего рода и, пока жил, охранял его страстно, самозабвенно. Спектакль был о Фирсе, о человеке, который все одухотворял. Борисов наполнял сцену своей энергетикой. Он все время был на сцене — жил и гениально молчал. Спектакль получался потрясающий. Олег Иванович был в нем главным персонажем. Додин все выстроил на Фирсе. Компания вокруг — это как будто бы детский сад. А Фирс, центр всего, корень огромного пятисотлетнего дуба, держит все наверху, личность, — воспитатель. Пытается все сохранить, склеить, хочет, чтобы все были вместе, в одном доме. Они жить без него не могли. И когда он, щупленький, ложился на диванчик, его забывали.

«В театре, — рассказывает Лев Додин, — Борисов вел себя удивительно: благородно, по-рыцарски, на равных с молодыми артистами. Малейшие нюансы запоминал, записывал (записи свои вел непрерывно), а каждый знак внимания к себе умел оценить. При том, что репетиции шли с утра до позднего вечера, я был спокоен, что сил у него ровно столько же, сколько было на репетициях „Кроткой“. „Олег Иванович, вам идет у нас репетировать!“ — как-то сказала ему Танюша Шестакова — и это на самом деле было так: он был и душой, и совестью нашей театральной семьи».

«Это Лева, — рассказывает Алла Романовна, — предложил Олегу Фирса. Он хотел работать с Олегом. Они подбирались к Лиру, но Олег ему все время говорил: „Лёва, про что это, что он делает, я не могу понять, вот когда мы докопаемся… Лёва, будем думать…“ И Додин решил, что пока дело не дошло до Лира, Олег сыграет Фирса — „Вишневый сад“ был у него в плане. Олега в театре приняли замечательно: он же очень контактный был человек, и его уважали все».

Последнюю в 1993 году репетицию «Вишневого сада» закончили за несколько часов до Нового года, ночью Додин с Борисовым несколько раз созванивались, а уже 1 января днем собрались на новую репетицию. Третий акт был сочинен в тот же день, и Борисов был полон какого-то новогоднего вдохновения, постоянно, без остановки повторяя свой новый текст, который нашли у Чехова в «Степи»: «Все у меня есть, и все слава Богу. Счастливей меня человека нет…» Из всех отечественных режиссеров, проходящих (и проходивших) по разряду «высшая лига», никто не ставил столько пьес Чехова, сколько Лев Додин.

«6 января 1994 года, перед отъездом театра в Париж, — вспоминает Додин, — мы провели последнюю пробу, даже со зрителями, как всегда ничего не засняли, оборвали репетицию на полуслове и только успели попрощаться: „До встречи в Париже, Олег!“ — „До встречи, до встречи… если Бог даст“, — прибавил Борисов.