Олег Борисов

Караулов называет борисовскую концепцию «Павла I» в первом, стоит напомнить, прочтении Дмитрия Мережковского на театре «вызывающей». Но она основана не на пьесе Мережковского, в которой, нельзя не согласиться с Андреем Карауловым, «ничего не договорено до конца. Сказано о многом, но не о главном: Павел, правитель российский, заслонен в пьесе человеком по имени Павел; это, скорее, пьеса о его личной жизни, чем о государстве…», а на изучении большого количества доступных источников, что всегда делал Борисов, приступая к работе над новой ролью.

«Борисов не знаком с историками», — пишет Караулов и добавляет в скобках: «Он вообще мало с кем знаком». Олега Ивановича эта фраза повеселила. В дневнике он не без иронии назвал ее «обидной»: «Просто не кричу об этом на каждом углу и не умею извлекать выгоду. Я даже с принцессой Маргарет знаком, если уж на то пошло… Разве что не на дружеской ноге».

Его познания в истории, в данном случае — о Павле I, вовсе не носят «приблизительный характер», как об этом говорят (в частности, тот же Караулов). Конечно, Борисов не исследователь исторических процессов, его поиски не сравнить с поисками академических ученых. Да для него в этом не было никакой необходимости. Он не историк-исследователь, а художник-исследователь. Из того, что Борисов прочитал и узнал об эпохе Павла I, о предшествовавшем ей времени и о времени «послепавловском», у него и сложилась концепция, позволившая ему передать со сцены обнаженный нерв. Когда Олег Иванович только-только приступал к работе над «Павлом I», друг семьи, Маргарита Литвин («Из Москвы приехала Рита, наш многолетний преданный друг, — записано в дневнике Борисова о Маргарите. — У нас в жизни не много было друзей — все разъехались, а Риточка — рядом. По случаю премьеры или другого события всегда хорошую книгу подарит. В последний раз — Ренана».) раздобыла дефицитную по тем временам замечательную книгу Натана Яковлевича Эйдельмана «Грань веков». Она, прочитанная с карандашом в руках, стала для Борисова еще одним серьезным источником для его размышлений о Павле. Борисов всегда к сути роли прорывался ценой огромных усилий. И в некоторой степени борисовский Павел — «русский Гамлет» — стал продолжением исследования Эйдельмана, разорвал рамки исторического клише, предстал не знающим удержу в проявлениях деспотизма тираном, а — человеком.

Запомнился Борисову рассказанный Эйдельманом эпизод из жизни Павла, заинтересовавший Пушкина. Александр Сергеевич дежурил в Министерстве иностранных дел с одним очень старым чиновником. Тот поведал ему, как в одну из комнат Михайловского замка однажды ворвался император Павел в сопровождении этого самого чиновника, приказал взять ему бумагу и начал диктовать указ. «Тот не вовремя капнул чернилами, после чего бросился на поиски нового листа, нового пера, заново стал выводить заголовок. Павел же не прекращал диктовки и, гремя сапогами, расхаживал по комнате. Потом потребовал для подписания. Ему подали лист, на котором был один лишь заголовок… Пушкина интересовало, как в этом случае поступил государь. „А очень просто, — поведал ему чиновник. — В рожу дал, и совершенно заслуженно“. „Что же все-таки диктовал вам Павел?“ — допытывался у него Пушкин. „Хоть убейте, сказать не могу… Я так был напуган, что ни одного слова не запомнил“…» Пушкин потом назовет Павла «врагом коварства и невежд», «увенчанным злодеем». Захочет писать его историю и Лев Николаевич Толстой, он так и скажет: «Я нашел исторического героя», но — не успел.

Почему вдруг «русский Гамлет»? Откуда это пошло? «Издавна, — пишет историк Александр Боханов, — существовала одна аналогия, уподобляющая Павла Петровича известному шекспировскому герою. В феврале 1900 года журналист, драматург и издатель столичной газеты „Новое время“ A. C. Суворин (1834–1912) записал в дневнике свой разговор с дипломатом и историком графом С. С. Татищевым (1846–1906), занимавшимся исследованиями эпохи Павла Петровича. Граф высказался в беседе вполне определенно: „Павел был Гамлет отчасти, по крайней мере, положение его было гамлетовское и ‘Гамлет’ был запрещен при Екатерине II“. После подобной исторической реминисценции Суворин заключил: „В самом деле, очень похоже. Разница только в том, что у Екатерины вместо Клавдия был Орлов и другие. Мне никогда это не приходило в голову“».