Борисов вкладывал в чеховские слова особый смысл. У Станиславского есть такое понятие — «второй план». Владимир Иванович Немирович-Данченко, когда его спросили, что такое второй план, сказал, что это вся жизнь, прожитая к моменту, когда человек говорит эту фразу. «Вот, мне кажется, — говорит Лев Додин, — что у Чехова за каждым словом — вся жизнь».
В середине 1980-х годов, когда «Дядя Ваня» с Борисовым — Астровым появился на сцене МХАТа, рушились лживые идеи коллективизма, единомыслия, и игра Борисова подчеркивала опасность скатиться в обывательскую психологию, обезличивание, искривление ума, в серость. «Это было особое, авторское исполнение роли Астрова, после которого любой другой способ не имел уже никакого значения, становился бессмысленным, — говорит Анастасия Вертинская. — Своей игрой Борисов исчерпал на несколько поколений этот образ Чехова. Во всяком случае, я так и не видела больше столь значительного исполнения. Были „обаяшки“, „мужики“, „слабые“, „загульные“ Астровы, но такого протестующего и сильного не было. Казалось, что даже водка была для борисовского Астрова неким транспортным средством, на котором он, включив последнюю скорость, прорывался в другие измерения жизни».
Не только этот образ — многие другие исчерпаны игрой Олега Борисова на несколько поколений. Олег Иванович, по выражению Олега Меньшикова, обладал редкой способностью — он «закрывал темы». Можно, разумеется, продолжать играть Голохвостого в «За двумя зайцами», Ростовщика в «Кроткой», инженера Гарина в «Крахе…», Григория Мелехова в «Тихом Доне», Павла I, Астрова, о котором говорит Вертинская… Эти образы, однако, Борисовым исчерпаны. Надолго. Они ассоциируются только с ним. Наказ педагога Вершилова из Школы-студии («После тебя никому не должно захотеться произносить твой текст…») Борисов выполнил.
В немалой степени благодаря Олег Борисову — его Астрову и переехавшей из Ленинграда «Кроткой» — стало казаться, что положение МХАТа не такое уж и болезненное, как многим виделось. Но!..
Жесткую запись в дневнике от 18–20 мая 1988 года Борисов озаглавил «По поводу разложившегося трупа»:
«Он выставлен в проезде Художественного театра. Сегодня два часа шло Правление — все это напоминало попытку реанимации. Но вылечить можно только одним способом: хорошими спектаклями. Всем это понятно, никто про это не говорит. Запретная тема. Если бы кто-нибудь встал и предложил: „Давайте поставим хороший спектакль, отбросим амбиции… и просто будем репетировать — для себя…“ — „Да что вы, у нас все спектакли хорошие, эталонные, о чем вы?“
Теперь к числу эталонных добавится еще один — „Дядя Ваня“. Актеры, которые играли премьеру, — Вертинская, Мягков, Борисов — пробный шар, что ли… Теперь очередь мастеров.
Произошли ожидаемые, хорошо знакомые вещи. Вспыхнула зависть. Особенно обострилась она в Японии — при виде чужого успеха. Теперь понимаю, что она точила его все это время, а прорвало сейчас. Эта зависть простейшего вида, как туфелька. Только спрашиваешь себя: почему мне не приходит в голову завидовать ему? Я ведь не лишен этого чувства вовсе — могу позавидовать хорошему писателю (но не его критику), ученому (но не его тени), которые будут работать „в стол“ и до поры до времени ни от кого не зависеть».
Еще на гастролях МХАТа в Японии в марте 1988 года Олег Иванович обратил внимание на то, что у Ефремова в его сторону «появилось вдруг… насупливание, надутие. Как будто укоряет: играй ты „Перламутровую Зинаиду“, был бы здесь весь срок, как и все, и денег бы не просил! (Олег Иванович очень хотел приобрести видеокамеру — немного не хватало — и по совету Смелянского спросил в долг у главного режиссера, но Ефремов не дал. —
Будущее показало.
После гастролей в Японии Борисов заскочил по каким-то неотложным делам в театр, задержался у доски с расписанием репетиций и спектаклей, и кто-то спросил у него:
— Олег Иванович, вы на репетицию?
— Да нет… разве сегодня есть репетиция?
— Есть… в кабинете Олега Николаевича.
Так Борисов узнал, что «мастера» принялись за работу. «Я, — записал он в дневнике, — вспомнил лекцию Ефремова об этике, идею объединения всех артистов, исповедующих „систему“… и у меня оборвалось все в один миг. Это всегда так неожиданно обрывается. Ведь репетиции исподтишка, тайком я проходил у Товстоногова. Роль Коли-Володи сыграл за свою жизнь раз тридцать, не меньше. И в Москву переезжал, чтобы работать с Ефремовым, как это ни странно, а не с Шапиро. Поэтому дальнейшее уже не представляет интереса — ход событий пересказываю только для того, чтобы потом не сказали: „Он бросил спектакль, он ушел…“ Наверное, не скажут. Язык не повернется.