Страна и МХАТ пребывали, разумеется, в совершенно разных, несопоставимых плоскостях, и нет, полагаю, оснований говорить о том, как «поразительно Художественный театр проигрывает судьбу России в ее высших точках восхождения и ее падениях». Тем более что сначала мы наблюдали раскол МХАТа, ставший одной из причин, повлиявших на заглохшее возрождение.
«Я, — говорит Анатолий Смелянский, — участвовал в этом разделе как близкий товарищ человека, который этот раздел придумал, выстрадал и осуществил. Когда меня выдвигают на авансцену вместо Олега Николаевича, то хотят унизить именно Ефремова. Раздел Художественного театра — это была коронная перестроечная идея Олега Ефремова. Он сломался на этом. Больше скажу, он себя угробил на этом. И каждый, кто был в ту пору внутри Художественного театра рядом с Олегом, это знает. О. Н. казалось, что именно так, разделив советский МХАТ на две труппы, можно спасти его, то есть вернуться к первоначальной идее этого театра. Все вылилось в дикий и бессмысленный развал. Первый крупный театральный развал горбачевского времени, предшествовавший развалу страны…»
…Начало для Борисова во МХАТе было многообещающим: он получил роль Астрова в «Дяде Ване». Сбылась его мечта — наконец-то сыграть чеховскую драматургию.
Приступили к репетициям. Евгений Евстигнеев играл профессора Серебрякова. Анастасия Вертинская — Елену Андреевну. Вертинская говорит, что «видела вблизи невероятную собранность Борисова. Четкость. Высочайший профессионализм». Ефремов, по ее словам, с огромным пиететом относился к творчеству Олега Ивановича и почти не делал ему замечаний: режиссер тоже, как завороженный, смотрел на эти репетиции и следовал за Борисовым.
Мхатовский «Дядя Ваня» имел феноменальный успех. И во многом благодаря Борисову. Его Астров — герой спектакля. Он создал совершенно необычный образ хрестоматийного персонажа, окончательно разрушив его «лесничество». «Принято играть в Астрове, — говорит Вертинская, — что он такой — русская душа, нараспашку, что он пьет, гуляет. Было такое впечатление, что Борисова это в его персонаже вообще не интересовало. Так Астрова до него не играл никто». Марк Захаров заметил, что Олег Борисов был одновременно близок, понятен ему и вместе с тем на протяжении всего спектакля оставался загадкой.
Астров — Борисов с его прочной душевной установкой на работу уникален. За всю историю постановки «Дяди Вани» было много разных Астровых: Астровы гуляки, запойные, интеллектуальные, Астровы — почвенники… Борисов ничего этого не играл. «При его жесткой индивидуальности, некоторой желчности характера, — говорит Вертинская, — он играл настоящие счеты с жизнью, которые, по-моему, вообще совпадали с его счетами с театром».
Театральный критик Александр Свободин в борисовском Астрове увидел нечто такое, чего у других исполнителей этой роли не встречал. Это стало для него новым знанием о чеховском докторе, да и не только о нем.
«Неприкаянность, скитальчество, томление духа, — писал Свободин. — Борисов — актер, склонный к симфонизму в своих образах. Они требуют четких лейтмотивов и строгой дирижерской дисциплины. Развитие „темы“ у Борисова редкостно последовательно».
К «Дяде Ване» с Борисовым в роли Астрова относится эмоциональное суждение Виктора Розова: «Давно я не испытывал такого сильного театрального впечатления, которое почувствовал на спектакле „Дядя Ваня“. Вышел взволнованный, одухотворенный, омытый».
«Астров в исполнении О. Борисова, — делился Виктор Сергеевич Розов своими впечатлениями о спектакле на страницах „Советской культуры“, — тоже не привычный чеховский персонаж с мерехлюндией, а чеховский — во весь рост, натура незаурядная, прозябающая в заурядной глуши. Астров — Борисов напрочь лишен элементов фатовства, манеры этакого „jeune premier“. Это омужичившийся во внешнем обличье, в походке, в манере говорить, истинно мыслящий русский интеллигент, в глубинной своей сущности. Могуч и душой, и телом. Только некуда ему девать эту свою мощь интеллекта. Казалось бы, с утра до ночи, а то и ночью идущий или едущий по дорогам и бездорожью сельский доктор в минуты покоя способен только отдыхать. Но Астров не знает покоя. Мечется его мысль по широкому полю бедствий России. Знаменитый монолог о погубленных лесах, о мелеющих реках, о высыхающих озерах, об исчезающих зверье и птицах Борисов произносит не как риторические рассуждения и холодные умствования, а как крик души, сердца. Страсть гражданина! Боль за отечество!»
Ночью, в растревоженном доме, выпив с Войницким, Астров напевает песенку «Ехал на ярмарку ухарь-купец…». И бродит и бродит с немудрящей этой песенкой по дому. Она звучит где-то во дворе, долго, сперва ближе, потом дальше. Астров словно боится расстаться с нею, потому что не за что ему зацепиться больше в его тоске. Да не обидятся на меня чеховеды, но это борисовское «Ехал на ярмарку…» сильнее дежурно-знаменитой островской «Африки».