Октябрь, который ноябрь

Буквы жалобно, чуть слышно скрипят. Букв много: словно какой-то безумец вытряс и перемешал содержание сотен томов огромной библиотеки. Зерна различных шрифтов шевелиться под ногами и этот хаос рассыпанных по полу смыслов завораживает. Но среди поверженных букв валяется и инструмент, и рейки треснутых «касс» наборов, и лужи черной, как деготь, типографской краски, обломки мебели, ветошь… Уже набранный газетный номер погублен безвозвратно. Буквы корчатся под тяжелым начищенным, сапогом. Сапог бы и рад не топтать литеры, но ступить решительно некуда. Вот пара сапог решительно вспрыгивает на расползшуюся стопу серой бумаги, и их хозяин командует:

— Живо пошли все вон! Работа прекращена, типография закрыта! Двери будут опечатаны!

— Правды не любите? — насмешливо спрашивает наборщик в круглых очках. Окуляры забавные — маленькие подслеповатые линзы в металлической оправе, дужки облезлые, проволочные, словно из остатков мышеловки те очки гнули. — Ничего, всех не разгромите, не запечатаете.

— Пошел вон, — с угрозой повторяет офицер.

Человек-наборщик не спешит. С вызовом смотрит на человека в фуражке.

— Да что их уговаривать? — нехорошо щерится один из юнкеров-прапорщиков — широкоплечий, звероватый. — Поговорили уже. С газеток начинаем, в полный голос на генералов науськиваем, к бомбам зовем?

Определенно, этот человек в шинели бывал на фронте — бьет прикладом умело. Успел и под дых врезать, и уже падающему добавить по почкам.

Человек-наборщик падает на буквы. Ему больно до дурноты, до безумия, даже крикнуть нет силы. Он слабо корчится, в ужасе шевелятся и буквы под его скрюченными пальцами. Люди-юнкера и нелепые, разномастно одетые люди-милиционеры, молча смотрят на поверженного.

— Солдаты идут! — кричит кто-то на улице. Доносится близкий выстрел…

Через несколько минут типография пуста. На улице еще стреляют, захлебываясь, строчит пулемет, кто-то орет матерное. В буквенное кладбище вваливаются солдаты-«литовцы»^[19], прикладами толкают перед собой бешено отпихивающегося юнкера.

— Этот, что ли, Федора?

— Он, точно он! Наповал Федьку, ирод. Всю пачку из окна, как в тире высадил. Чего смотришь, сука?!

Широкоплечий выдирается из рук пленителей, крепко кроет матом. Трещит шинель, блестит под ней, солдатский «георгий». Не доучившийся до прапорщика человек, изловчась, бьет человека-«литовца» сапогом в пах.

— У…, тварь! Так, значит?!

Разом два штыка входят в широкую грудь, третья четырехгранная сталь бьет наискось под ребра, мгновенно отдергивается — тоже умеют, того не отнять…

Буквы становятся черно-багряными. Лежит человек в шинели, лежит человек в смешных очках — кто и когда добавил наборщику прикладом по затылку не узнать. Остыл уже, свежий теплый…

* * *

Карандаш скользит над картой. Вот полоса река…

8:00 Над водой тусклая предрассветная тьма, среди нее у причала тусклая броневая сила — крейсер. В радиорубке склонился матрос. Стучит ключ:

«Приказ штаба ВРК:

1. Гарнизонам, охраняющий подступы к Петрограду, быть в полной боевой готовности.

2. Отражать атаки контрреволюционных сил с полной решительностью.

3. Не допустить в Петроград ни одной воинской части, о которой не было бы достоверно известно, какое политическое положение она приняла».

* * *

Карандаш медлит над картой, и еще сотни иных карандашей готовы испачкать карты: в Зимнем и Смольном, в штабе Округа, в штабах военных частей и районных дружин Красной гвардии.

… - Вам, капитан, выдвинуться ротой до Почтамтской. Один пулемет в сторону Большой Морской, другой на чердак. В средствах не стесняться, чтоб и мышь не проскочила…

…- Иван, берешь своих и взвод Крашенинникова, проверишь подход к почтамту. На рожон не прите, с умом.

— Когда мы без ума? Только дай еще бомб, не жадничай.

— Добро, Валдиса пришли, я ему записку черкну, выдадут…

…День то ползет, то скачет, медленный и бешеный, сырой, жгущий зябким предчувствием болезненного перелома мира. Вышли газеты — безумные и истеричные: о немецких агентах в ВРК, о отравленном молоке, о расстрельных списках офицеров, диверсиях на железной дороге, готовящемся убийстве Ленина и Троцкого, дружинах офицеров-добровольцев, о голоде, голоде, голоде… Непрерывно двигаются отряды и колонны, шныряют разведчики и самокатчики. Мало снарядов у одних, считанные пушки у других. Кричит, взмахивает рукой оратор на Дворцовой: «граждане свободной России, в этот грозный час все в ваших руках»! Колеблются в казармах рассудительные казаки — неохота под пули, да видать будет хуже, ежели вообще не выйти. Красная гвардия готова — вот стоит на «козлах» посреди цеха свой товарищ, неловко складывая слова, бьет по рабочим умам великой киянкой правды жизни — сегодня, товарищи, мы в борьбе обретем!

Зависает карандаш судьбы — где-то здесь? Вот он — Главный телеграф. Здесь столкнулись серьезно.

17:10 Почтамтская улица 7.

Главное управление почт и телеграфов

— Освободить здание! Приказом Военно-Революционного Комитета, объявляю…

— Самому себе объявляй, герольд херов…