Октябрь, который ноябрь

Он повозился, обуваясь — опыт позволял управляться изуродованными руками почти как здоровыми. Черные перчатки скрывали отсутствие больших пальцев на обеих ладонях. Кокаиновая легкость еще звенела в мозгу, Гид чувствовал как безупречно точны движения и ясен разум. Медлить нельзя. Успеть убрать щенка, до того как вернется основная Красная команда. Потом пристрелить взрослых. Несколько памятных фото у трупов, и все — вступительная часть окончена, будет что вспомнить.

Пан полковой есаул ненавидел всех русских, но русских коммунистов ненавидел вдвойне.

Коляска уже ждала: молчаливый, казалось немой кучер, двое «грузчиков» от господина Иванова — оба латыши, абсолютно безжалостны, русский язык хорошо знают, но к болтовне не расположены.

Зацокали копыта — упряжка с экипажем, не броским, но добротным, взяла резво. Гид, севший напротив киллеров, прервал неловкое молчание:

— Здраво, латышские браты. Не выспались?

— Не твойе-ео-о свинячь-ее дело-о. Мы э-эсто-онцы.

Гид пожал плечами и отвернулся. Что латышское быдло, что эстонское — в чем разница? Далеко им до европейских манер, лохам насупленным. Приезжают из своей Эстляндии как на сезонную подработку, убивают со скучной деловитостью, исчезают по мановению Иванова.

На месте оказалось, что торопились напрасно: мастерская стояла пустая, темная, замок навесной — сорвать его и проверить помещение, значит жертву заранее предупредить.

— Плохо, — сказал Гид. — Или здесь ждать на холоде, или… А где же их щенок? Должен здесь быть, а он где-то шляется, кацапья рожа.

— Ты зна-ать до-олжен. Мы то-олько при-иибираем, — напомнил один из эстонцев, стволом парабеллума сдвигая шляпу на затылок.

— Не иначе, как на хате у одноногого, — сообразил куратор. — Съездим? Это недалеко.

— Съе-здим, — хором согласились киллеры, которым мерзнуть в сыром дворе тоже не хотелось.

* * *

О светлой жизни придумывалось почему-то сложно, получалась та жизнь до того светлой, что действительно аж глаза слепило. Под разговор нарисовалась в тетради у Борьки башня: высокая, легкая, с большим прожектором и флагом на верхотуре.

— Хорошая вышка, — признала Глаша. — Только немного кособокая.

— Сама попробуй выровнять без линейки. Это ж не чертеж, а легкий набросок и эскиз.

— Тогда ладно. Про флаг я понимаю, а фонарь огромный зачем?

— Вроде маяка. Пусть светит, тебе жалко, что ли? Свет — это сила! Можно луч в звезды направить, для красоты. А можно на подступы — чтоб враг не подкрался. И чтоб кто из своих потрусливей не разбежался.

— Это что за светлое будущее, от которого тикать будут? — с сомнением выпятила губу девочка.

— Когда станет совсем светлое, то, понятно, никто бежать не будет, а наоборот. Но до полного рассвета немало придется идти боями и потемками. Кое-кто дрогнет и труса отпразднует. Так всегда бывает, — Борька вздрогнул.

— Ты сам-то чего пугаешься? — улыбнулась Глаша.

— Во дворе кто-то.

— Подумаешь. Должно быть, с казармы кто-то к дровяным сараям пошел.

Борька кивнул, но всколыхнувшаяся тревога не стихла. Недолго был товарищ Сальков боевиком, но заимел то чувство, кое именовал дядя Филимон «кишкой чуять».

Он успел опустить лампу на пол, как в низкое оконце стукнули.

— Не отвечай! — прошипел Борька.

Глашка смотрела непонимающе, но молчала.

Боевик успел задуть лампу, как стукнули вновь — на этот раз в дверь.

— Чего ты затаился? — прошептала девочка в кромешной тьме. — Это, небось, к отцу. Случается и по ночам ходят.

Борька сжал ее ладонь — горячую и узкую:

— Точно к Филимону?

— Откуда же мне знать? — прошептала Глаша. — Может, еще кто. Ну не налетчики же?

Борька и сам понимал, что не налетчики, да и не вражеская облава. Будут те скрестись как мыши. Но предчувствия дурного не отпускало. Он сжимал браунинг, кисть другой руки щекотала Глашкина коса — вот как тут вообще с мыслями соберешься?

— Спите, что ли? — негромко спросили из-за двери. — Мне б Филимона Кондратьевича. Дельце неотложное.

Глаша неуверенно шевельнулась.

— Знакомый? Голос знаешь? — едва слышно прошептал Борька.

— Нет, не знаю. Похож на формовщика Сидоренко, но не он. Открою я, да спрошу. Понятно же, что не чужой, — ответила девочка, впрочем, не спеша освобождать руку.

— Лучше не отпирай, — прошептал юный боевик. — Не нравится он мне.

— Эй, дайте хоть записку оставлю, — упорствовали за дверью — было слышно, как нажимают, не иначе как пытая засов на крепость.

— Записку под дверь суньте, — в голос сказала Глашка. — Отец скоро придет, а покуда я одна, велел не открывать.

— Так то чужим не открывать, а я свой товарищ, с фабричного комитета, — возмутились за дверью. — Открой, милая, только записку передам.

По голосу было понятно, что за дверью никакой ни комитетский, и вообще не заводской — уж больно умильно шепчет.

Борька опустил предохранитель браунинга — видимо, девочка, щелчок услышала — рука ее задрожала.

— Глаш, ты лучше под кровать отползи, — прошептал боевик, внутренне взмолившись — вот бы мигом послушалась.

На дверь наваливались все сильнее — и Глашка это тоже слышала. Выскользнула из ладони ее кисть, попятилась едва различимая в отблесках печи тень в сторону кровати.