Охота на мудрецов. Неизданное

Протест слабый и пресекается на корню. Публий молча тянет меня за ноги, чтобы выпрямила, и усаживается рядом. Хирург. Сразу подозревает худшее. Пока острую хирургию не исключит, не успокоится. Осмотр начинается. Военврач задирает мою рубашку вверх и спускает резинку штанов ниже, чтобы освободить живот. А у меня внизу полотенце, пропитанное кровью, и стыдно даже перед врачом. Взрослая женщина, а так бездарно пропустила начало периода. Разлеглась со страданием на лице, будто смертельно ранена. Позор.

– Ничего страшного, правда, – пытаюсь сбежать, но, намучившись за день, только падаю от слабости обратно под строгим взглядом Публия.

– Мне решать, страшно или нет.

Военврач хмуро и сосредоточенно пальпирует живот. Стоило скрутиться в узел на диване, как я тут же из соседки по квартире превратилась в пациентку. Отрицательно качаю головой в ответ на каждое: «Больно?», пока он не добирается до подвздошной области. После первого же стона вопросов становится много. Уже понимаю, что подозревает, и стараюсь опровергнуть. Обычное женское недомогание, ничего больше. Глупо это все: опрос, осмотр, беспокойство в глазах капитана. Словно я на самом деле больна.

– Спазмолитик поставлю, – морщится он, – и продолжу.

Пока ходит к сейфу за инъекционным пистолетом, я поправляю под собой полотенца и вешаю на спинку дивана одеяло. Много будет стирки. Сбылось предсказание про море крови.

– Почему не сказала? – недовольно выговаривает Публий, протирая салфеткой с антисептиком место укола. – Я врач, меня не нужно стесняться. Сейчас в ночь уже ничего не достану, но завтра утром принесу.

Вздыхаю и отворачиваюсь. Должна сказать, но не знаю как. Язык не повернется предупредить, что тампоны мне нельзя. Когда-то в центре Мотылек пошла к старшему санитару отстаивать наше с ней право пережить период без дискомфорта. Молодая совсем девчонка, ей невинность мешала, а мне мышечные спазмы. Те самые непроизвольные и неконтролируемые, превращающие каждый гинекологический осмотр в пытку. От испуга это случилось или от разочарования, но близость для меня теперь крайне болезненна и неприятна, а вместе с ней вообще все, что связано с женской физиологией. Не представляю, с какими словами Мотылек вернула Дециму упаковку тампонов, но на следующий день он принес прокладки.

– Кровотечение сильное, – пытаюсь найти логичную причину и не рассказывать подробности своей интимной жизни, – понадобится много…

– Хорошо, я понял, – кивает он и, с щелчком делает укол, – а про кровотечение позже поговорим.

Молчу, свой лимит откровений на эту тему я исчерпала. Спазмолитик действует неожиданно быстро, и я расслабляюсь, прикрывая глаза.

– Полегчало, – довольно сообщает Публий и снова освобождает мой живот от одежды.

Давит пальцами легко и осторожно, будто боится навредить, а я думаю, что легенды о невероятной нежности рук хирургов правдивы. Словно на музыкальном инструменте играет, перебирая струны. Согреваюсь теплом прикосновений и забываю о неловкости момента. Хочется, чтобы не отпускал, до утра вот так гладил и постукивал, прислушиваясь к ощущениям.

– Нет ничего такого, ты права, – выносит вердикт военврач, – я тебе оставлю таблетки на столе, если снова станет больно, примешь одну, но не больше трех за сутки. И давай без: «Потерплю, и само пройдет», договорились?

Смотрит внимательно, будто страшную клятву с меня требует. Не удержу ведь любопытство при себе.

– Публий, а, правда, что офицеры отказываются от обезболивающих и даже серьезные ранения переносят молча?

– В академии сказок наслушалась? – смеется военврач.

Впервые с того момента, как я его увидела, свободно и легко улыбается. Сидит на краю дивана, положив ногу на ногу и рассказывает:

– Когда я учился, сочиняли, что даже операции переносят без наркоза. Настолько натренированы терпеть боль. Можно не мучиться с анестезией, только связать покрепче.

Фыркаю, представив себе это.

– Бред, конечно, – продолжает Публий, – но есть в нем доля правды. Меня всегда эта глупость возмущала. Особый шик переносить боль молча. Два ножевых ранения, проникающих в брюшную полость, лужа крови, лицо белое, будто уже в саркофаге лежит, а молчит и только зубами скрипит. Терпимо ему.

Капитан замолкает, вспоминая того цзы’дарийца. На мгновение снова становится мрачным, а я вздрагиваю от сквозняка, кутаясь в одеяло.

– Он выжил?

– Да, – вздыхает капитан, – хотя я до сих пор не понимаю, как ему удалось. Наверное, характер настолько скверный, что в бездне никто не ждет.

Шутит, надо же. До чего же приятно видеть Публия таким. Ему идут улыбка и блеск в глазах. Больше не нужно пить Шуи, чтобы исчезла броня. Надеюсь, дальше будет еще легче. Неважно, сколько мне предстоит пробыть здесь. Неправильно, что он не чувствует себя дома.

– Публий, знаю, переход резкий, но почему ты по квартире ходишь в форме?

И без того большие глаза капитана округляются. Он сглатывает слюну и взволнованно ерошит рукой волосы. Настолько неожиданный вопрос?