Океан

Мотылёк уже не толпилась в приёмной, ожидая того, что ей разрешат свидания, она искала меня. Я гордился даже больше тем, что я Андрей Игоревич не для завистливых коллег, а для неё. Я не раз видел, как она одним взглядом ставила на место человека, если замечала похотливые взгляды и ухмылки. Частенько я ей сам говорил, когда лучше прийти, и разными уловками доставал ключи от свободных кабинетов и закрывал их там двоих, иногда на долгие часы. Да, это время для меня было самым счастливым. Мотылёк готова была на меня просто молиться.

Состояние Наумова было стабильным, поведение уравновешенным. Казалось, болезнь мучавшая его прежде, отступила навсегда.

Погода навевала просто радость – щебет птиц, весна, тепло. Как мы все этого ждали! Ждали окончания зимы, казавшейся бесконечным холодом, на фоне которого разворачивались жуткие события. Как далёк тот период, когда я чувствовал свою беспомощность, и как быстро забывается всё плохое. И вот я с мальчишеской радостью начинаю привыкать к хорошему, хотя знаю, что и это не продлиться вечно.

У Усова я нашёл оставшиеся записи Наумова, которые он писал не в синей тетради, а на оборванных листах, датированных тем временем:

***

Сто лет одиночества,

Без имени – отчества

Вершатся пророчества,

Мегаполисы корчатся,

А ты зажигай костры,

Топоры точи,

К ночи колья гни,

Воронье гони.

Береза ты белая

Моё ли ты дерево?

А может осиновой

Иудиной верою

Ты не люби меня.

Мне хоть сто веков,

Мне любовь твоя -

Блеск серебреников.

***

В голове у Василия стали происходить пики просветления, он иногда говорил очень отчётливые фразы, разумно рассуждая. Однажды санитар Ваня решил согнать всех жильцов первой палаты на место. А Василий как бы специально безобразничал, не хотел идти, пока санитар не пнул его.

– Вот чмо-то, нарожает мать уродов, деваться от них некуда, – отчётливо и громко произнёс Вася.

Санитар хотел было побить его, но всё отделение, вплоть до санитарок и медсестёр, разразилось таким смехом, что Ване хотелось провалиться на месте. Василия стали все уважать, приглашая в компанию покушать или попить чаю, чтобы он выкинул что-нибудь смешное. Если бы не острое желание воровать, жизнь бы его была малиной.

Кошмары.

«Похотливому желанию Аладдина быть ближе к принцессе мешало желание джина ничего не делать.

– А можешь ли ты, Аладдин, достать для меня звезду?

– Поверь мне, принцесса, звезда, прошедшая через несколько космических атмосфер, обгоревшая от длительного полёта, очень плохо выглядит и плохо пахнет, потеряв свою форму и размеры.

– Ну и что? Я всё равно хочу иметь собственную звезду, – говорила принцесса.

Но плоть взяла верх над совестью, король приключений пошёл на рискованные уловки. Он выбрал самого большого слона, выждал, когда тот выдаст огромное количество фекалий, и преподнёс принцессе на серебряном подносе.

– Смотри, принцесса, это была одна из самых великих звезд – Кассиопея. Я просто вырвал её из космического неба. Она быстро летела и вот во что превратилась.

– Ну и что ж, зато у меня во дворце есть теперь своя звезда.

И в тот же вечер Аладдин получил свою награду».

Майор Колобов проснулся и уставился в окно. «Кассиопея – мать твою, когда мне всякая дурь сниться» – и побрёл к холодильнику.

***

В дверной проём палаты заглянула круглая голова Гульца, а потом появилось плотное тело, причём он заходил спиной, плотно закрывая за собой дверь, как подросток, поздно вернувшийся домой, не желающий разбудить родителей.

Чесноков лежал на кровати, угрюмо наблюдая в окне за изменениями в природе.

– Вован, ты не спишь? – хитро прищурился Гульц. – Пришлось пообещать жениться на всём медперсонале, чтобы к тебе проникнуть, – и приподнял край белого халата. Из кармана торчало горлышко бутылки.

– Заходи, Игорек, – но выражение его лица ничуть не переменилось к лучшему.

– Какие тут у тебя пироги? – присел рядом Гульц, хрустнул крышкой бутылки и набулькал жидкости в стакан, не поднимая рук выше уровня кровати, – У..? – подал он знак левой рукой.

– Угу, – кивнул Чесноков, принял стакан здоровой рукой и опрокинул его залпом, ничуть не поморщившись, – какие тут могут быть пироги, все хуже некуда.

– Это ничего, Вова, мы проиграли битву, но не всю войну, – Гульц тоже опрокинул стакан.

– Войну? Мы же Косте всю жизнь теперь испортили?

– Что правда, то правда, это я во всем виноват, доигрался, – послышалось вновь бульканье из-под кровати. – Гипнотизёр хренов! Он был всегда впереди нас на шаг. Я нарушил правила, решил использовать Наумова, и Сатана за это наказал, и жестоко. Костя был ни в чём не виноват. Чёрт, курить охота. Ты где куришь?

– Да кури здесь, пусть хоть оборутся.

– Был я у профессора, он мне разжевал принцип кодирования. Костя где-то лично встречался с Сатаной, по телефону такое проделать ни с одним человеком невозможно. После всего услышанного от меня, профессор мне сказал, что Наумов – не просто жертва, – это наследник, но что-то у них не сложилось,… Они чувствуют друг друга на расстоянии.