Океан

И вот сегодня меня кольнула мысль: «Почему Мотылёк сказала, что он запретил кому-либо встречать его при выписке из больницы? Он хочет вернуться домой один?» И когда толпы людей, откликнувшись на призыв «Первый стол!» отправились в столовую, я подошёл к кровати Наумова, засунул руку под подушку и извлёк оттуда исписанный лист:

Не плачьте обо мне.

Не плачьте обо мне,

Наверно вышли строки,

И я на полпути к далёкой стороне,

Когда я буду знать, что вы не одиноки,

Мне легче будет там, не плачьте обо мне,

Не плачьте обо мне, мы все когда-то были,

Уже ничем, никем, и открывали счёт

Не раз своим годам, но просто всё забыли,

Мы встретимся ещё, не плачьте обо мне,

Я стану прилетать к вам в дом, в весенний праздник,

С улыбкою смотреть на вас из всех зеркал,

Пришедших к вам друзей приветствовать негласно,

Когда вы от дверей их всех зовете в зал,

Я стану вашим сном, я стану вашей тенью,

И тихим звоном струн под пальцами руки,

А если стихнет дом, то за окном капелью,

Когда она не в такт споёт мои стихи.

Как же так?

***

Чесноков уже поднимался с постели, больничные коридоры его достали, он стал выходить на улицу. На вопрос какой-нибудь врачихи: «Больной, вы куда?», – он не отвечал, а направлял своё лицо, незлое, а обычное, но не каждый сразу может отличить боль и отчаяние от гнева и ненависти, не каждый выдержит на себе такой взгляд. Дверь распахивалась, и перед ним открывалась свобода. Светлое, но ещё не набравшее силу солнце, перистые облака, холодная лавочка. Он часами в пижаме сидел на ней и куда-то смотрел, лишь отвлекаясь на то, как какой-нибудь авторитетный врач спускался за ним, потому что другие боялись.

– Пойдемте, Владимир Иванович, вредно вам пока, да и на процедуры пора. Вы уж поймите.

И грозный полковник, даже испытывая адскую боль, держал спину прямо и гордо, не опуская головы, с перевязанной рукой шёл в корпус.

В один из таких дней Чесноков услышал рядом знакомый голос: «Здравствуйте, Владимир Иванович, можно?» – это был Орлов. Он сел на лавочку рядом.

– Мы так переживали за вас. Я рад, что вам лучше.

Чесноков так же молчал, не обращая как будто никакого внимания. Орлов не знал, как начать.

– Мне очень жаль, что так получилось. Я, как и раньше, готов вам помогать, я даже напал на след. Органы вас не ценят – ваши способности, и если всё это прибавить к моим возможностям, то это будет великая сила.

Чесноков по-прежнему молчал, как бы не слушая.

– Вы бы отомстили за Маликова, за исковерканную жизнь и карьеру молодого перспективного капитана. Неужели вы сдались, полковник?

После долгого молчания Чесноков ухватил колено Орлова, и тот почувствовал огромную силу сжатия стальных пальцев.

– Нет, я не сдался, – раздался бас сквозь зубы, – за кого ты меня принимаешь? Какой тебе Маликов, какая тебе на хрен справедливость! Скоро выборы. Седой выкрал у Васютина документы, в которых полгорода завербованы, тонны компромата. Он тоже к ним готовится. Ври другим, но не мне. И вот тебе мой ответ: если хоть что-нибудь случиться с Наумовым, или с его родителями, или с родственниками, ты долго будешь вспоминать полковника Чеснокова за колючей проволокой. Поверь мне на слово – в твоих интересах его беречь. Ни я, так Сатана тебя достанет, – он разжал пальцы, – Всё, иди, оставь меня, – и так же безразлично остался смотреть куда-то.

***

Чёрное полупальто уже было немного не по сезону, свитер надевать не стал, комкая его в целлофановый пакет. Завязывание шнурков, мелкие бюрократические процедуры и какие-то минуты до свободы.

Наташа смотрела на его лицо, сияющее светом и радостью, как и день, наполненный солнцем. Солнце светило с утра, прожигая помещение, привыкшее к мраку и ставшее неестественным, будто бы надуманным.

«Солнце, что же ты так слепишь, зараза, так ведь врешь, так не бывает».

– Андрей, вот карбамазепин будешь пить три раза в де…

Он завязал шнурки, поднялся и посмотрел ей в глаза. Радостная улыбка, от которой можно растаять и которая так нравится детям, светилась счастьем, свободой и смирением. Смотри в это лицо, и, казалось, увидишь только радость.

«Но смирением с чем?»

Коробка с карбамазепином медленно полетела из рук на пол, будто бы зависая в воздухе, и время как бы остановилось, убивая своей жестокостью. Ком сдавил горло и не давал сказать слово «СТОЙ». Да и как сказать «СТОЙ», если за дверью свобода, которою он столько ждал и стремился к ней. Как можно сказать «Остаться здесь», ведь это всё равно, что смерть, кромешный ад.

«Сказать, ради меня… Но кто я ему?»

Коробка долетела до пола, отрикошетила и, вернувшись на пол, закончила своё движение.

Беспомощность – вот что убивает сильнее.

– Я с тобой…– смогла лишь выдавить она из себя.

Руками она стала искать судорожно что-то в карманах.

– Я сейчас отпрошусь…

Она достала ключи, сигареты, зажигалку, не понимая сама, что ей на самом деле нужно.

– С тобой пойду…

Пока он не прекратил всё это, взяв её лицо двумя руками, погладив по волосам и по щеке.

Она замерла, боясь вздохнуть, держа в руках всякие не нужные сейчас предметы.

Он просто смотрел ей в глаза и молчал.

«Мы же ведь встретимся».