Офицер и шпион

Проходит несколько недель, и я перестаю опасаться появления Эстерхази из-за каждого угла. Но вот как-то в воскресенье, в начале июля, накануне моего вручения показаний Кристиана судье Бертюлю, я после второго завтрака иду по проспекту Бюжо и слышу за собой топот. Поворачиваюсь и вижу красную трость Эстерхази, опускающуюся на мою голову. Я уворачиваюсь и поднимаю руку, чтобы защитить лицо, и оттого удар приходится только по моему плечу. Лицо Эстерхази багровеет, оно искажено от ярости, глаза выпучены, как регистры оргáна. Он выкрикивает оскорбления: «Негодяй! Трус! Предатель!» Эстерхази так близко от меня, что я чувствую запах его дыхания, насыщенный абсентом. К счастью, у меня тоже есть трость. От первого же моего удара его котелок падает в сточную канавку. Вторым ударом – колющим в живот – я отправляю его следом за котелком. Он перекатывается на бок по булыжнику мостовой, становится на четвереньки, потом на корточки, хватая ртом воздух. Опираясь на свою нелепую красную трость, Эстерхази пытается выпрямиться. Несколько прохожих останавливаются посмотреть, что происходит. Я беру его шею в захват и кричу, чтобы кто-нибудь вызвал полицию. Но у прогуливающихся в этот прекрасный воскресный день есть дела и поинтереснее, что меня ничуть не удивляет. Все сразу же спешат прочь, оставляя меня с предателем, которого я все еще удерживаю захватом. Эстерхази силен и жилист, он пытается освободиться, и я понимаю, что мне придется либо серьезно покалечить его, чтобы успокоить, либо отпустить. Я отпускаю его и предусмотрительно отхожу назад.

– Негодяй! – повторяет он. – Трус! Предатель!

Его пошатывает, он никак не может поднять свой котелок. Он сильно пьян.

– Вы сядете в тюрьму, – говорю я. – Если не за предательство, то за подлог и растрату. И больше не смейте приближаться ко мне – в следующий раз вы так легко не отделаетесь.

Плечо у меня сильно болит, и я с облегчением ухожу прочь. Эстерхази не пытается преследовать меня, но я слышу его крики мне вслед: «Негодяй! Трус! Предатель! Еврей!» Наконец крики смолкают вдали.

Второе событие того лета, происходящее четыре дня спустя, имеет гораздо большее значение.

Стоит ранний вечер четверга, 7 июля, и я, как обычно в этот день недели, провожу время в неоготическом особняке Алин Менар-Дориан. Точнее, перед началом концерта стою в саду, пригубливая шампанское, разговариваю с Золя, чья апелляция на приговор слушается в суде в Версале. Только что было сформировано новое правительство, и мы рассуждаем о том, какие это будет иметь последствия для его дела, когда во дворик неожиданно вбегает Клемансо с вечерней газетой, а за ним по пятам Лабори.

– Вы слышали, что сейчас случилось?

– Нет.

– Друзья мои, это сенсация! Эта маленькая свинья Кавеньяк[63] произнес свою первую речь в палате в качестве военного министра, в которой заявил, что раз и навсегда доказал предательство Дрейфуса!

– И как ему это удалось?

Клемансо сует мне газету:

– Зачитав дословно три перехваченных послания из секретной папки.

– Это невозможно!

Это невозможно… и в то же время я вижу своими глазами: черным по белому написано, что новый военный министр Годфруа Кавеньяк, который неделю назад сменил на этом посту генерала Бийо, заявляет: он закрыл дело Дрейфуса политической сенсацией. «Я предъявлю палате три документа. Вот первое письмо. Оно получено в марте 1894 года, когда попало в контрразведывательный отдел военного министерства…» Кавеньяк опускает только имена отправителя и получателя, он зачитывает все пункты постыдного послания из секретной папки: «Прилагаю двенадцать генеральных планов Ниццы, которые этот опустившийся тип Д. передал мне для тебя». Второго письма я не узнаю: «Д. принес мне много чего интересного», и в конце «неопровержимое доказательство», которое изменило ход процесса Золя:

Я читал, что некий депутат собирается задать вопросы о Дрейфусе. Если кто-то в Риме потребует новых объяснений, я скажу, что никогда не имел никаких дел с этим евреем. Если кто-то спросит тебя, отвечай так же, потому что никто и никогда не должен узнать, что с ним случилось.

Я передаю газету Золя.

– Неужели Кавеньяк и в самом деле зачитал всю эту чушь вслух? Он, вероятно, с ума сошел.

– Вы бы так не подумали, если бы находились в палате, – отвечает Клемансо. – Вся палата поднялась и устроила громкую овацию. Они считают, что министр раз и навсегда закрыл дело Дрейфуса. Они даже выдвинули предложение обязать правительство напечатать тридцать шесть тысяч копий этого свидетельства и разослать во все коммуны Франции!

– Для нас это катастрофа, если мы не найдем ответного хода, – говорит Лабори.

– А можем найти? – спрашивает Золя.

Все трое глядят на меня.