Одолей меня

Чем скорее они пришлют в мою комнату кого-то, тем лучше. То, что они так долго оставляют меня одного, – для их собственной безопасности, а не для моего испытания. В рукопашной мне нет равных.

Я-то себя знаю. Знаю свою способность выдерживать колоссальные физические и психические нагрузки. Если бы я захотел, то мог бы две, а то и три недели отказываться от отравленной еды и жить на одной воде, прежде чем потеряю силы или рассудок. Я знаю, каким находчивым я могу быть при любой возможности, и вот это – эта попытка меня ограничить – должно быть очень изнурительным делом. Требуется много усилий, чтобы каждодневно подбирать еду, сортировать звуки, неусыпно следить за отсутствием коммуникации. Не имеет смысла так наказывать за измену.

Нет. Должно быть, я нахожусь в чистилище по другой причине.

Я напрягаю мозг в поисках мотива, но мои воспоминания об Иви и Максе поразительно скудны. Еще формируются.

С некоторым усилием я представляю лишь отдельные фрагменты.

Краткое рукопожатие с моим отцом.

Взрыв смеха.

Жизнерадостный всплеск праздничной музыки.

Лаборатория и моя мама.

Я застываю.

Лаборатория и мама.

Собираюсь с мыслями и сосредотачиваюсь на воспоминаниях – яркий свет, приглушенные шаги, звук моего голоса, я о чем-то спрашиваю отца, а потом мучительно…

Голова становится пустой.

Я хмурюсь. Пялюсь на свои руки.

Ничего.

Я много чего знаю о других главнокомандующих и их семьях. Эта была моя обязанность – знать. Что же касается Океании, здесь информации явно не хватает, такое в первый раз со мной, я в шоке. В голове переплетаются две хронологии событий – жизнь с Эллой и жизнь без нее, и мне еще предстоит узнать, что правда, а что – нет.

Еще: когда я думаю об этом, я испытываю огромное напряжение. Будто что-то есть там, глубоко у меня в голове, и чем больше я напрягаю мозг, чтобы вызволить их – лица, голоса, – тем мне больнее.

К чему все эти хлопоты: заключать меня в тюрьму?

Почему бы просто не убить меня?

Слишком много вопросов, голова идет кругом.

Вдруг со стороны двери раздается лязг. Звук металла о металл, резкий и раздражающий, больно бьет по нервам.

Слышу, как отодвигается засов, и чувствую себя необычайно спокойным. Меня учили справляться с такой жизнью, выдерживать ее удары, ее ненормальные садистские выверты. Смерть никогда меня не пугала.

Но когда дверь открывается, я понимаю, как я ошибался.

Я представлял себе тысячу различных ситуаций. Я подготовился к бесчисленному множеству противников. Однако к такому оказался не готов.

– Привет, именинник. – Он улыбается, входя в пятно света. – Скучал по мне?

А я не могу даже пошевелиться.

Джульетта Элла

– Стоп! Сто-оп! Фу, как противно! – Эммелина плачет. – Прекратите! Хватит липнуть друг к другу! Вы уже взрослые.

Папа прямо у нас на глазах шлепает маму по заднице.

– Да хватит уже! – вопит Эммелина.

Утро субботы, а в субботу утром мы печем блины, но у папы с мамой совершенно нет времени, потому что они все целуются и целуются. Эммелину это бесит.

А мне нравится.

Я сижу за столом, положив подбородок на руки, и смотрю. Мне больше нравится смотреть. Эммелина заставляет меня работать, а я не хочу. Работать я люблю меньше, чем сидеть.

– Никому нет дела до блинов, – горько плачет Эммелина и, повернувшись неудачно, роняет миску с тестом на пол. – Почему я должна все делать сама?

Папа хохочет.

– Милая, мы все вместе. – Он сгребает все в упавшую миску, отрывает от рулона несколько бумажных полотенец. – Ведь нет же ничего важнее, чем блины?

– Нет, – сердится Эммелина. – Мы же договаривались печь блины. Сегодня суббота, значит, мы печем блины, а вы с мамой только целуетесь, а Элла бездельничает…

– Эй, – возмущенно поднимаюсь я.

– …И никто, никто ничего не делает, все только я…