Одолей меня

Грудь пронзает болью. Уже два дня я отказываюсь от отравленной пищи, но галлюцинации продолжаются, даже когда я в ясном уме. Очень странно – воспоминания вливаются в меня снова и снова, острая боль раздирает внутренности. Дезориентирующий сверхъестественный поток эмоций.

В первый раз я поверил.

Конечно, есть доля вероятности, что это все галлюцинации. Те же самые ночные кошмары.

Однако теперь я знаю.

Теперь отрицать невозможно.

Я слышала: мама говорила, как сделать так, чтобы люди могли жить под водой…

Я так и не понял, почему Макс и Иви держат меня здесь узником, должно быть, они считают меня в чем-то виноватым – может, в том, за что несет ответственность отец? В чем я, по незнанию, принял участие?

Может, в том, что я мучил их дочь Эммелину?

Когда меня отослали на два года, то не сообщили – куда. Подробности моего местонахождения не рассекречивали, и в тот период времени я жил в подлинной тюрьме, только своей собственной; мне не разрешали выходить на улицу, не разрешали знать больше, чем положено для выполнения задания. Мне давали перерывы, во время которых тщательно охраняли; когда привозили и отвозили на самолете, требовали, чтобы я на глаза надевал повязку; все эти меры предосторожности заставляли думать, что я работал в месте, легко узнаваемом. Однако эти два года также включали в себя и самые темные, самые печальные дни моей жизни; все – оттого, что я отчаянно нуждался в утешении. Я был так противен сам себе, что мне казалось правильным найти забвение в объятиях того, кто для меня ничего не значил. Я каждый день ненавидел себя. Быть с Леной – и облегчение, и пытка.

И все же я словно находился в оцепенении.

Пробыв здесь две недели, я стал задумываться: а не та ли это тюрьма, которую я знал прежде? Не здесь ли я провел те два года, самые ужасные в моей жизни? Трудно объяснить, по какой непостижимой причине и почему вид из окна стал казаться мне знакомым, но два года – достаточный срок, чтобы изучить жизненные циклы местности, даже если не знаешь какой.

Интересно, здесь ли Эммелина?

Она должна быть здесь, имеет смысл держать ее поближе к дому, поближе к родителям, чьи достижения в медицине и науке – единственная причина, почему она до сих пор жива. Если это можно назвать жизнью.

Логично рассуждать, что они и Джульетту – Эллу, напоминаю я себе – забрали тоже сюда, домой. Вопрос…

Зачем? Что они надеются сделать с ней?

Хотя, если ее мать такая же, как мой отец, нетрудно представить, что у них на уме.

Я отталкиваюсь от стены и делаю глубокий вдох. Держусь только на адреналине, без сна и пищи, но я должен…

Боль.

Внезапная, стремительная, бьет под дых, узнаю подругу. Сколько же будут заживать ребра! А пока стискиваю зубы и выпрямляюсь, опираясь, как слепой, на шершавую стену. Руки дрожат, я снова глубоко вдыхаю, взгляд мечется по знакомой камере.

Я наклоняюсь над раковиной и споласкиваю лицо ледяной водой.

Помогает сразу. Собираюсь.

Аккуратно все снимаю с себя. Стираю майку и протираю ею лицо, шею, туловище. Мо`ю голову. Полощу рот. Чищу зубы. Потом стираю и выкручиваю досуха остальную одежду. Заново натягиваю все на себя, хотя белье еще влажное, и во тьме снова борюсь с дрожью. Голод и холод по крайней мере лучше, чем наркотики и бред.

Заканчивается вторая неделя заключения и третий день голодовки. Так хорошо иметь ясную голову, хотя тело умирает от голода. Я совсем отощал, теперь даже мне очертания моего тела кажутся чересчур острыми, руки-ноги как спички. Через некоторое время атрофируются мышцы, а во внутренних органах начнутся необратимые изменения, только выбора у меня нет. Нужно достучаться до своего разума.

Чтобы думать.

Почему-то вынесение приговора откладывается.

Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне кажется, что Иви и Макс заставляют меня страдать за то, что я сделал с Эммелиной. Они же сами, первые, добровольно отдали своих дочерей Оздоровлению. Моя работа по присмотру за Эммелиной являлась по сути назначением, фактически работой, которую они же и одобрили. Логичнее предположить, что я сейчас здесь из-за своего предательства. Иви и Макс, как и прочие главнокомандующие, скорее всего, хотели бы меня снова вернуть в свой лагерь.

Но и это предположение неверно. Не подходит.

Наказывать за измену целесообразнее публично. Сразу. Торжественно казнить меня перед строем моих же солдат. Но вот так – запирать, медленно убивать, лишая здравого ума, разрушая психику – дико. Так Оздоровление поступает с другими, не со своими.

А что они делали с Эллой! Мучили ее. Экспериментировали над ней. Ее запирали не для того, чтобы заставить раскаяться. Ее изолировали, потому что она – часть непрерывного эксперимента.

И за такими узниками, уж я-то знаю, ведется постоянное наблюдение.

Понимаю, если бы меня подержали здесь несколько дней – ну, неделю, но запирать на неопределенный срок…

Как же им трудно сейчас.