Одолей меня

– Если вы – дедушка Уорнера, – продолжает Лили, – и долгое время были в подчинении у Андерсона, то должны были знать ее.

Медленно, очень медленно Делалье оборачивается к нам. Он, кажется, сильно нервничает, таким я его раньше не видел. Ничего не говорит, ответ написан на его лице. Его руки дрожат.

Господи!

– Как долго? – Еле сдерживаюсь от растущего во мне гнева. – Как долго вы ее знали? И ничего не сказали.

– Я не… Я н-не…

– Как долго? – Я повторяю свой вопрос, моя рука непроизвольно тянется к пистолету, который спрятан у меня за поясом брюк.

Делалье отшатывается.

– Пожалуйста, нет. – Его глаза становятся круглыми. – Пожалуйста, не спрашивайте меня об этом. Я вам помогу. Дам оружие и транспорт – все, что вам нужно, – но я не могу… Вы не поним…

– Трус, – бросает Назира, поднимаясь. Она выглядит сногсшибательно: высокая, сильная, непреклонная. Мне нравится в этой девушке все. Как она двигается. Как говорит. Как дышит. Все-все. – Вы смотрели и молчали в то время, как Андерсон мучил своих детей. Так ведь?

– Нет, – произносит Делалье в отчаянии, такого страдания на его лице я никогда не видел. – Нет, это не…

Тут Касл резким движением руки поднимает кресло и, не церемонясь, бросает его прямо перед Делалье.

– Сядьте, – командует он, неконтролируемое бешенство яростно плещется в его глазах.

Делалье подчиняется.

– Как долго? – снова спрашиваю я. – Как долго вы знали ее как Эллу?

– Я… Я зн… – Делалье безнадежно оглядывается. – Я знал Эллу с самого детства, – наконец признается он.

Чувствую, как в жилах стынет кровь.

Его ясное, четкое признание – это многое. Оно означает многое. Я сгибаюсь под тяжестью лжи, тайных заговоров. Тону в кресле, мое сердце ноет от боли за Джульетту: сколько же ей пришлось вынести от людей, которые должны были заботиться о ней. У меня нет слов, чтобы все высказать Делалье, бесхребетному куску дерьма. Назира – вот кто сохраняет присутствие духа и бросает ему обвинение.

Ее голос такой ласковый и в то же время убийственный.

– Вы знали Эллу с самого детства, – говорит она. – Вы были здесь, работали здесь, помогали Андерсону все это время. Это значит, что вы были его сообщником, когда он отдал ее жестоким приемным родителям, и вы просто стояли в стороне, а они ее мучили, Андерсон ее мучил, снова и снова…

– Нет, – выкрикивает Делалье. – Я не стоял в стороне. Предполагалось, что Элла будет воспитываться в обычной домашней обстановке. Что у нее будут заботливые родители и нормальное воспитание. Вот на каких условиях все согласились…

– Чушь, – перебивает его Назира, ее глаза мечут молнии. – Вы знаете так же хорошо, как и я, что ее приемные родители были чудовищами…

– Парис изменил условия соглашения, – сердито кричит Делалье.

Назира приподнимает брови, равнодушно смотрит.

Кажется, что-то развязывает Делалье язык: страх, или вина, или еле сдерживаемая ярость – слова льются нескончаемым потоком.

– Парис, как только Элла оказалась под его опекой, нарушил свое слово. Он думал, никто не узнает. Когда мы вступили в Оздоровление, мы были в одном звании. И так как мы с ним родственники, то часто вместе работали, бок о бок, в результате я оказался в курсе всех его дел. – Делалье качает головой. – Я слишком поздно обнаружил, что Андерсон выбрал приемных родителей, которые отличались жестоким, агрессивным поведением. Я указал ему на это, он аргументировал тем, что насилие от рук ненастоящих родителей заставит суперсилу Джульетты проявиться, и что у него есть факты, подтверждающие это. Я старался высказать свое беспокойство, составляя ему отчеты, докладывал совету командиров, что он губит девочку, ломает ее… А он выставил меня никчемным бесперспективным сотрудником, не желающим работать в интересах дела.

Я видел, как краска заливает шею Делалье, как он едва сдерживает гнев.

– Мои опасения никто не принимал всерьез. Меня даже понизили в должности. Наказали за то, что я выступал против тактики Андерсона. Но я-то видел, что Парис не прав, – тихо продолжает он. – Элла чахла. Когда я встретился с ней в первый раз, это была жизнерадостная девочка. Веселая и счастливая. – Он замолкает. – Понадобилось совсем немного времени, чтобы она стала холодной и закрытой. Замкнутой. Парис тем временем рос по службе, а меня вскоре низвели до положения чуть большего, чем его правая рука. Андерсон посылал меня к ней домой и в школу для проверки. Мне поручалось следить за ее поведением, писать отчеты о ее развитии.