Однажды темной зимней ночью…

– Весь иссохший, – продолжил Ричард. – Уверен, это самое подходящее слово. Он весь усох и скукожился, щеки впали, ноги совсем обессилели, еле его носят. Он и по сей день такой.

– Очень похоже на полиомиелит. В Бомбее мы повидали много таких случаев.

– Нет, у него не полиомиелит. И вообще никакая из земных болячек.

Я бы и дальше поддразнивала его, что он и сам, похоже, поддается предрассудкам, но уже порядком запыхалась, к тому же в душе радовалась, что мы с ним так славно беседуем всю дорогу до церкви.

– И что самое печальное, из-за того, что он усох, у него не могло быть детей. Мой отец предлагал ему прислать нашего семейного доктора, но Брайт отказался.

Что меня, признаться, не слишком удивило. Доктор Харман – человек резкий, и руки у него холодные как лед.

– Вернее, – продолжал Ричард, понижая голос, хотя Ноуксы ушли довольно далеко вперед и нас никто не мог услышать, кроме деревьев вокруг, – это миссис Брайт заставила его отказаться. Мы, ну, они верят… что она подчинила его себе. Ни любовь, ни безрассудная страсть тут ни при чем. Она прибрала к рукам его тело и душу. Завладела ими.

Я фыркнула самым непозволительным для настоящей леди образом, Ричард даже отшатнулся. У меня хватило дыхания пропыхтеть извинения, и он ободряюще похлопал меня по руке в перчатке.

– Все в порядке, моя дорогая. Доктор Харман предупреждал, что в таком состоянии у тебя распалится остроумие. Как бы там ни было, Брайты завели у себя детскую ферму[30].

Моему мысленному взору тотчас предстало поле, в бороздах которого, словно репки, вызревают круглощекие детские мордашки.

– Ты сама знаешь, – продолжал Ричард, – это когда маленьких детей покупают у самых пропащих матерей, кому даже в работном доме не находится места. Поначалу никто ничего не замечал, благо их ферма расположена довольно уединенно, но вскоре до местной полиции дошли слухи, что Брайты купили около дюжины ребятишек.

– Очень великодушно с их стороны, – заметила я, ненавязчиво потирая свой выпирающий живот.

Ричард хмыкнул.

– Так-то оно так, но когда здешний детектив начал присматриваться к Брайтам, то в их доме не обнаружилось и следа детей.

К моему горлу подступила тошнота. Я не желала, чтобы он продолжал, но на меня напало оцепенение, как в ночном кошмаре, и я уже не могла заставить его умолкнуть.

– Она убивала их, – выпалил Ричард. – А потом закапывала в лесу. Большинство тел удалось найти. И ее повесили как убийцу, но многие верят, что она к тому же была ведьмой, потому что мистер Брайт, прикованный к постели своими хворями, не имел о тех детях никакого понятия. Я сразу в это поверил, как только увидел в газете зарисовку с нее. Глаза жгучие, черные, под стать ее черному сердцу.

Я снова бросила взгляд на расстилавшийся справа от меня лес. И только сейчас заметила, что Ричард подстроил так, чтобы я шла со стороны владений Брайтов, как бы заслоняя их от него. Нас окружало ослепительное сияние белизны, но толстенные ветви деревьев задержали весь нападавший снег, и образовалась четкая, словно прочерченная пером, граница между белым и черным.

Я всегда любила запахи леса. В наших разъездах по Индии тамошние леса отдавали сладостью, острыми ароматами смолы и цветов, прокаленные жарой, затянутые дымкой, под покровом которой бродили тигры. И конечно, я знала, что английские леса пахнут по-другому. Правда, беременность выкинула странную шутку с моим обонянием: яблоки пахли для меня гнилью, а от угля, которым у нас топились камины, шел аромат свежеиспеченных оладий.

Однако в запахах здешнего леса, пробивавшихся к моим ноздрям сквозь обмотанный вокруг горла шерстяной шарф, пропахший нафталином, присутствовало что-то глубинное и непроницаемо-темное. Да, в них проступали явственные ноты сырой земли, но также воздуха, ночного, истончавшегося над вершинами гор, отдававшего чем-то металлическим, бодрящей свежестью облаков, а может, скал. Здешний лес, как ни стесняюсь я в том признаться, пах как я, вернее, то место во мне, откуда истекали мои крови и откуда вскоре выйдет мой ребенок, то место, где входил в меня Ричард и откуда вскоре выйдет наш младенец. Знакомый мне животный запах, будораживший мою кровь.

Тени под деревьями казались мне густыми, почти рельефными. Зрение мое задрожало и расфокусировалось, неспособное остановиться ни на чем конкретном, меня обступила темнота, поле зрения свернулось в воронку, ослепленные белизной глаза заболели. Я на мгновение прикрыла их и обернулась на наш дом.

Вон он, сидит как влитой в седловине на гребне холма. Вон под снегом проглядывает оранжерея, заиндевевшие черепицы крыши поблескивают на солнце. А вон в окне карминной комнаты дрогнули тяжелые пурпурные портьеры.

– Ты в порядке?