Один выстрел во время войны

На плите уже был не камыш, а тонкая спрессованная масса, которую тут же перетаскивали на деревянный настил, заливали битумом; когда битум застывал, ручной пилой ровняли края, и получался готовый материал для простенков восстанавливаемых в поселке зданий. Примитивный пресс, примитивная технология… Но в условиях близкого фронта, полностью разрушенного хозяйства рабочего поселка и железнодорожного узла этот спрессованный камыш был ценностью. Хорошо, что нашлись люди, из бросового металла соорудили механизм, наладили изготовление камышовых плит. Облитые битумом, они годились даже на крыши, и это поднимало значимость материала. Так что на заготовке камыша Федор Васильевич не был в стороне от общего дела, и сознание этого придавало ему уверенность в своей нужности здесь, на станции.

В помещении пахло разогретым битумом. Молоденькая девчушка с деревянным ящиком в руке посыпала готовые плиты песком. Поверхность из черной превращалась в желтовато-серую, из глянцевой — в шершавую, и запаха от такой плиты поднималось меньше, да и когда установят ее в доме, можно на первых порах не штукатурить, не белить, сойдет и так.

Пока Федор Васильевич рассматривал в сарае немудрящие приспособления, женщины, с которыми заготавливал камыш, уже разошлись. С двумя из них уходила и Алевтина. Она оглянулась, завидев Федора Васильевича у сарая, приветливо махнула рукой.

Он не хотел уходить отсюда с нею вместе, ни к чему завязывать узелок, поэтому так внимателен был к небогатому прессу.

Ужинал в столовой — в подвале с сырыми стенами, с длинной печкой; на этой печке стояли закопченные кастрюли, в них что-то булькало, от них несло духом плохо промытой, но уже почти сварившейся картошки «в мундире». Этот запах был знаком, — дома, в Васильевке, на летней кухне варили свиньям картофельные отходы, и тогда по всему дому расплывался пар от большого чугуна, и все знали цель этого варева. В столовой обязанности повара исполняла коротконогая женщина-кубышечка; вся она была мужиковатая, с грубым обветренным лицом, с облезлым носом. Голос ее был тоже похож на мужской, когда обращалась она к очередному человеку, пришедшему в столовую:

— Тебе сколько?

Оказывается, картошки можно есть сколько хочешь, но с хлебом ограничения, — получишь в магазине по карточке и распоряжайся сам, хоть сразу съешь, хоть растяни на весь день и приходи сюда со своей пайкой. А картошка… Ее копали в пойме реки на брошенных огородах, не ленись и будешь с картошкой и с другими овощами.

Женщина-кубышечка вовсе не была поварихой, поваров вообще в столовой не было. Готовили обеды все женщины строительно-восстановительного участка по очереди, сегодня — одна, завтра — другая… Пытались, говорят, нескольких женщин приучить к поварскому делу, но ничего из этого не вышло. Не потому, конечно, что не умели или не хотели: не из чего готовить, вот в чем загвоздка. Когда наработавшиеся за день люди приходили в столовую, очередная повариха не смела на них глаза поднять: опять картошка, опять впроголодь. «А вот Алевтина не пошла ужинать в столовую», — подумал Федор Васильевич, принимая несколько дымящихся картофелин на серой алюминиевой тарелке.

После ужина он с большой радостью растянулся на своей кровати в вагоне-общежитии. И сразу отключился от жизни. Он не спал, даже слышал звуки шагов, — кто-то входил, выходил, разговаривал, но его уже не было в мире, вокруг царила легкая сонная обстановка, и он видел огромный пресс, из которого вылетали чистые гладкие квадраты камышовых плит, видел телеграфные столбы на откосе насыпи, только спутанные оборванные провода почему-то шевелились и лезли ему под ноги. Он отбивался, перепрыгивал и даже грозился что-то сделать с ними.

— Повернись на бок, а то оглушишь! — толкнули его в плечо.

Он сразу же сообразил — наверно, храпел, и повернулся на бок. Сон пропал. Федор Васильевич вспоминал весь день, вспоминал бригадира Бородулина, повариху, удушливый запах битума в сарае; в голову лезла чепуха, вроде той, что надо бы подобрать себе другую работу, с мужчинами, но сам же понимал, что, не имея специальности, об этом лучше не заикаться, и тут же гнал никчемную мысль. Болели руки, ноги, поясница от непривычки к работе косаря, понимал, что в бригаде с мужчинами нагрузка, наверно, побольше, поскольку они ворочают рельсы, поэтому лучше всего никуда не прыгать. Пообвыкнет, присмотрится, тогда уж что-нибудь и предпринимать.

Вспомнилась Алевтина. Вот уж некстати! Но вспомнилась не та, какая нынче таскала камыш на лугу, а другая, в своем полуподвале. Он даже не подозревал за собою такой слабости — запоминать ненужные, дразнящие душу подробности. Как шуршало в ночной темноте ее платье, как тихо стало, когда она легла…

Ну почему бы не вспомнить Галю Жуйкову, одноклассницу? Когда Галя узнала, что его берут в армию, заплакала, прямо в сельмаге, не стыдясь ни продавцов, ни других посторонних людей. Из сельмага Федор и она вышли вместе и, не сговариваясь, побрели к реке, на маленькую поляну в ивовых зарослях…