Один выстрел во время войны

Начались дома более-менее целые. Где-то среди них живет знакомый старик, надо как-то заглянуть к нему. Он, конечно, не один здесь, другие вернулись небось в свои жилища, а все же навестить надо, может быть, помощь какая требуется.

Потянуло запахом самогона. Вот это да-а… Конечно, не один старик живет здесь, вон чем уже промышляют люди — самогоном! Вместо того чтоб за дело взяться, разобрать те же завалы, все равно от этого никуда не уйдешь, если хочешь отстроить дом, они вон куда ударились — в самогон…

Перешел на другую улицу. И здесь пахло самогоном, даже больше, чем на улице знакомого старика. Ну, это уж вообще черт-те что… Вот люди! Не успели вернуться на свои развалины — и сразу за самогон…

Наконец он подошел к своему вагону-общежитию. Было тихо и темно, дверь закрыта. Едва занес ногу на первую ступеньку, как и здесь на него пахнуло… самогоном. Он оторопел. Неужели и в вагоне наладили? И тут же почувствовал, что грудь его мокрая. Сунул руку к карману гимнастерки. Все мокро! Из бутылки выскочила слабая газетная пробка, самогон расплескался, облил всю грудь и подкладку бушлата.

Что делать? Оставить бушлат и гимнастерку снаружи, чтобы за ночь выветрилась… Нет, не годится. И он вошел в вагонное тепло и сразу же уловил, какую вонь притащил с собою…

Утром, еще в постели, он услышал скрипучий голос:

— Во парень! Сам отведал и нам принес.

— А чего ж неполную? — спросил тенорок.

— А может, полную. Пока дрыхнули с тобой, кто-то ночью сообразил, чем пахнет…

— Отложи до вечера.

— Ладно, до вечера. Тогда все вместе…

Федор Васильевич встал, не подавая вида, что разговор касался его, вышел из вагона умываться. Было холодно, в умывальнике воду накрывал лед, он плеснул в лицо раз-другой и сразу же вбежал в вагон. Рабочие одевались, и о самогоне разговора уже не было.

5

Бригада собиралась быстро. Алевтина как ни в чем не бывало подошла к Федору Васильевичу и протянула руку. Поздоровались.

— Лопата у тебя есть? — спросил он, пытаясь угадать ее настроение.

— А зачем? — с таким же любопытством смотрела она.

— Надо.

— Ну, если надо…

— И мешок.

— Вот еще!

— Найди.

— Так они ж дома…

— Ну и что? Сходи. А из дома прямо на луг, к камышу.

— Ладно-о, — уже откровенно удивлялась она странной просьбе.

Вчерашней дорогой женщины и Федор Васильевич направились к пойме реки. Женщины опять начали дружно судачить. У выхода со станции Федор Васильевич пошел луговой тропинкой, а они покатили путевые тележки по кривому, избитому бомбами рельсовому пути.

…По лугу пробито множество тропинок, и все заросшие. Почему эти тропинки трогали душу? Не потому ли, что напоминали они родную Васильевку и даже близкое отсюда Луговое? А может быть, из желания видеть на них родных людей, пусть незнакомых, но своих, понятных и образом жизни своей, и мыслями, и своею речью?

Ему хотелось побыть хотя бы один час дома. Пройти бы по родному двору, глянуть в окно, увидеть мать, склонившуюся, вечно занятую — вязаньем, побелкой или приготовлением обеда, крикнуть ей: «Это я, мама!» Пусть хотя бы на мгновение увидит, поймет — живой он. И этого, он уверен, хватит ей, чтобы выдержать войну до конца; она терпеливая, многие невзгоды перенесла, но и здоровье растеряла. Теперь узнать бы ей о сыне, а ему узнать о матери, о всех близких — и больше ничего не надо. Дальше все пойдет само собой.

От зарослей у железнодорожной насыпи дугою выгнулось зеркало темной осенней воды. Примерно такая же дуга изгибалась около Васильевки, ее называли Калачом. На внутреннем берегу Калача был вечно белый песчаный откос. Вместе с друзьями-мальчишками Федор кувыркался на белом мягком откосе, с разбега бросался в воду, пугая бесчисленных лягушек и головастиков. Мальчишки были черными от загара, с мелкими цыпками на ногах.

Вокруг Калача — зеленый простор, заливной луг. Молочная кашка, светло-коричневые головки колокольчиков, метелки конского щавеля, стрелки дикого чеснока… Убегали, бывало, в это густое разнотравье, только и были видны выгоревшие на солнце макушки.

А в бочажках — караси. Оставались они в этих земных вмятинах еще от весеннего половодья. Вода за лето почти вся исходила паром, и караси возились в бочажках, носами раздвигая вязкий серый ил, темно-зеленую тину, показывая над водою узкие длинные спины.

По другую сторону Калача — Чернышова гора. Почему Чернышова? Никто не знал. Но вся Васильевка так звала эту огромную, в полнеба, гору, заросшую лесом. В гражданскую войну там, сказывали старики, скрывались «зеленые». Будучи школьником, Федор часто спрашивал: что это такое — зеленые? Он знал красных, белых, но зеленых… Оказывается, это дезертиры, которые прятались в зеленом лесу на Чернышовой горе. У них были землянки, винтовки, даже пулеметы, они убивали каждого, кто пытался проникнуть в их лагерь. Нашлись храбрые люди, не побоялись пойти в лес и разогнали всех зеленых. Но многие при этом погибли.