Один против судьбы

Разговор, который наполовину велся на бумаге, продолжался мучительно долго. Охваченный страхом, он жадно читал еще недописанные слова. Какую еще боль и страдание принесут они ему? Иногда Тереза принималась что-то говорить, и он с болезненным вниманием следил за движением ее губ.

Наконец, измученный, он покачал головой:

— Я не понимаю!

Она снова обратилась к тетради и карандашу. Было исписано еще две страницы, пока он понял, что она решила изменить свою жизнь.

Она отрекается от любви, отказывается от личного счастья, она будет искать его в ином.

«Поэтому, милый Луиджи, я кончаю думать о своем будущем, — писала она. — Нам не дано соединить наши жизни. А теперь это уже и слишком поздно. Будем трудиться каждый на своем поприще. Со временем мы увидим, что нам удалось…»

— Это значит… — в отчаянии вымолвил Бетховен, не в силах окончить роковую фразу.

Опа отложила карандаш и начала складывать исписанные листки. В самом деле, все уже сказано. Она встала.

Он сделал движение, будто желая удержать ее. Опа уклонилась, печальная, протянула ему руку и, глядя в лицо, сказала отчетливо:

— Прощайте, Луиджи! Прощайте, мой бессмертный возлюбленный!

Мужество покинуло ее. Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Он положил руки на ее плечи, но она высвободилась и выбежала из комнаты.

На какой-то миг силы оставили его. Потом он бросился к окну. Может быть, он еще увидит ее? Может быть, она оглянется и махнет ему рукой, улыбнется?

Напрасно! Конец, конец всему!

— Ах, Тереза, Тереза! — простонал он, и ему показалось, что ноги не держат его, что он падает. Потом вдруг мелькнула мысль: она исчезла, но осталось доказательство ее любви — несколько исписанных страниц. Безумным взором он обвел всю комнату. На стульях, на пианино, даже на полу лежали кипы нот. Терезиных листков не было…

Она взяла их с собой! Унесла последнее свидетельство ее любви. Она боялась, что я выброшу их? Или хотела оградить меня от воспоминании, которые мучили бы меня, как ее мучили мои письма?

Заходило солнце, и запах ее духов медленно исчезал в застоявшемся воздухе комнаты.

И все же кое-что осталось! Бетховен на ощупь протянул руку в глубь письменного стола и, открыв тайную задвижку, достал сверток в белом полотне. Он боязливо оглянулся, запер дверь на ключ и развернул сверток.

В нем был портрет — может быть, не слишком искусное изображение Терезы. Лицо, полное благородства, спокойствие в чертах, напоминавших прославленные греческие скульптуры. И внизу надпись: «Редкостному гению, великому художнику, прекрасному человеку. Т. Б.».

Он смотрел на портрет, и его губы дрожали.

— Тереза, — шептал он, — ты хочешь отдавать свою любовь несчастным! Но кто же несчастнее меня на всем свете? — И он разразился тяжелыми, мужскими рыданиями.

Пришла ночь горячечных раздумий, ночь бесконечно долгая, бессонная. Лишь перед рассветом сомкнулись его веки и измученный мозг погрузился в обманчивый зыбкий сон.

Приход Терезы тоже был сном.

Внезапно он пробудился. Вскочил и зажег свечу. Греза еще владела им. Нужно было убедиться, что все это было на самом деле…

Он бросился к письменному столу. Открыл потайной ящичек, всунул руку не глядя. Пальцы нащупали портрет, зашуршала бумага. Да, это его письма, которые она вчера вернула ему, и он запер их вместе с портретом.

Так все это правда!

Глухой композитор Людвиг Бетховен остался в одиночестве, как вырванный из земли дуб.

Тереза добровольно ушла из его жизни, из его мечтаний!

Кто еще покинет его, Людвига Бетховена? С горечью он сделал вывод:

«Последняя надежда — маленький Бетховен, Карл, сынишка умершего брата, но мальчику всего одиннадцать лет. Как дядя и опекун я его, конечно, выращу, но доживу ли до того времени, когда он станет зрелым человеком? А если доживу, что потом? А что теперь? В эти дни, такие тяжелые?

Глухота, старость, болезнь, одиночество!»

Уготовил ли для него ад еще худшие напасти?

Разлука с Терезой надломила могучую натуру Бетховена. Он подвел итог своим утратам: им не было числа. Шаг за шагом близилась старость. Кто знает, может быть, пройдет еще немного дней и люди будут разыскивать его безымянную могилу?

Музыка — вот то единственное и главное, что еще его удерживало в жизни, не давая утонуть в пучине бед.

И он опять твердо стоит на ногах, стоит, пока судьба не решает отнять у него последнюю из радостей — дирижерскую палочку!

Хотя Вена увлечена Россини, итальянским композитором, недавно вошедшим в моду, венский театр наконец вспомнил о «Фиделио». Композитор переработал ее и написал новую, уже третью, увертюру «Леонора».

С надеждой ожидал Бетховен того дня, когда его опера после трехлетнего перерыва снова зазвучит со сцены. Он добросовестно посещал репетиции, советовал, помогал, не сознавая, что из-за глухоты только мешает.

Маэстро пожелал сам дирижировать на генеральной репетиции. Директор театра ежился в предчувствии последствий, а дирижер Умлауф безнадежно пожимал плечами. По можно ли отказать стареющему композитору в последней радости!

Бетховен пришел в театр с Шиндлером, ставшим с годами его доверенным лицом, секретарем, другом.