Один против судьбы

Однажды, когда я занимался с эрцгерцогом Рудольфом, он заставил меня долго ожидать его в передней. Ну и давал я ему в тот раз по пальцам, когда он ошибался! Он был шокирован и спросил меня, почему я так нетерпелив сегодня? Я ответил ему, что все мое терпение иссякло в передней. После этого он уже не заставлял меня ждать. Я заметил ему также, что он доказал лишь свою невоспитанность. «Вы можете любому нацепить орден, но этим вы не сделаете его лучше ни на йоту, — сказал я ему, — вы можете сотворить придворных советников, но не Гёте и не Бетховена. Поэтому научитесь уважать то, чего сами вы не умеете и еще долго не будете уметь!» Вот как следует обращаться с ними!

Гёте не произнес в ответ ни слова. На ветвях деревьев, под которыми они проходили, не шелохнулся ни один лист. Тишина сделалась особенно ощутимой. Бетховен опечалился.

— Вы молчите, — сказал он разочарованно. — Я ожидал, что вы будете откровенны. Вы, написавший «Эгмонта» и «Гёца фон Берлихингена»[11]. Разве они не борцы против тирании? Разве вы не вложили в их уста горячие речи в защиту свободы?

Старый поэт некоторое время не отвечал, наконец, вздохнув, произнес:

— Сейчас я на многое смотрю иначе.

И снова наступило тяжкое молчание. Лишь иногда раздавался хруст раздавленной веточки. Бетховен заговорил первым. Он преодолел свое возмущение, но все-таки за спокойными словами проглядывало волнение:

— Как жаль, что мы не могли встретиться с вами в одном возрасте! Так, между двадцатью и тридцатью годами. Тогда вы не были тайным советником и министром. Вы призывали к свободе. А теперь, боюсь, что воздух герцогского двора слишком нравится вам. Поэты должны быть первыми учителями своего народа, и им не следует ради своей славы забывать, как отвратителен этот мир. Судьбой человека до могилы распоряжается случайность, только она и определяет, где он родится — во дворце или в бедной хижине.

Гёте резко повернулся к нему, по отвечал, сохраняя корректную манеру человека светски воспитанного:

— Вы, вероятно, правы, утверждая, что этот мир отвратителен. Но неужели вы думаете, что для всех будет лучше, если вы будете так необузданно нападать на все окружающее?

— Жизнь есть борьба, и я борюсь так, как умею, — ответил композитор, и снова он оказался на добрый шаг впереди поэта. — И сделай меня хоть десять раз придворным советником, я все равно не стал бы иным. Еще в молодости я установил для себя правило, которого придерживаюсь неуклонно: делать добро, где только возможно, любить свободу превыше всего, никогда не скрывать правду, даже на троне!

Гёте слабо, почти незаметно усмехнулся — особенно этому юношескому «на троне». Однако последние фразы, сказанные композитором, ему явно понравились. Он повторил их за Бетховеном и добавил:

Когда вам было двадцать лет, мне было уже за сорок. Может ли старый Гёте взять на себя смелость добавить к трем вашим принципам еще кое-какие?

— Прошу вас!

— Так вот: верность добру, свободе, правде — сохранять, но при этом уживаться с окружающим миром. С тем миром, который существует вокруг нас. Один человек его не переделает. Скорее лишится головы. Эту истину вы не уяснили до сего дня! И теперь не в ладу с миром. И постоянно приходите в столкновение с ним.

У Бетховена наготове была горестная отповедь. Мир никогда по станет лучше, если каждый человек будет так охотно мириться с несправедливостью, в нем царящей!

Но он сдержался на этот раз. Он подумал: как это странно, в самом деле! Вот он, Гёте, совсем рядом. Достаточно протянуть руку, и можно коснуться рукава из тонкого сукна. И все-таки он безмерно далек! Так далек, что им не понять друг друга.

Поэт ощутил возникшее отчуждение, и ему стало жаль глохнущего композитора. Он взял его под руку и, наклонившись к самому уху, сказал примирительно:

— Ваше искусство безмерно велико, порой до отчаянности. Я почти боюсь его. Оно пробуждает во мне то, что я с таким трудом сломил в себе, — юношескую гордыню и мятежность духа. Временами меня так потрясает сила вашего воображения, что я начинаю бояться, что на меня обрушится небо. Бы правы! Мы должны были встретиться молодыми!

Найти благодарный отклик в искренней душе музыканта было нетрудно. Бетховен сильно сжал руку Гёте. Но в то же мгновение он почувствовал, что Гёте поспешно старается высвободить свою руку.

— Императорский двор… — шептал он взволнованно.

На повороте дороги показалась группка разодетых дам и господ. Супруга австрийского правителя со свитой эрцгерцогов и придворных дам шествовала навстречу им.

Бетховен оставался спокойным.

— Идите, как прежде, рядом со мной. Они должны уступить нам, а не мы им! — сказал Бетховен поэту.

Гёте воспротивился требованию Бетховена: освободил свою руку, и, задолго до приближения знатной толпы сняв шляпу, отступил с дороги. Склонив обнаженную голову, Гёте ожидал, пока пройдут императрица, придворные дамы и целая толпа князей.