Вот Георгий Иванов, который оплакивал канувшую страну, он мне в известном смысле понятен. Хотя сам он в этой стране занимался в основном ерундистикой, писал очень такие поверхностные, банальные и легкие вещи, но все равно в них было свое очарование. Знаете:
Ну, это по-своему все-таки ужасно мило, как к этому ни относись. Хотя Георгий Иванов, безусловно, далеко не первый, не классический, не лучший ряд русской литературы.
Хороший довольно вопрос про Шостаковича. Профессиональный музыкант сказал, что нравятся ему некоторые мои сентенции, касательно Шостаковича произнесенные в прошлой программе. И спрашивает, что такое Шостакович для меня, и какие его сочинения я люблю больше всего.
Понимаете, я отличаюсь, наверное, тем, что свое дилетантство в некоторых областях признаю легко и радостно. Я совершенно ничего не понимаю в живописи, то есть у меня предельно такие дилетантские, я бы сказал, школьнические о ней представления. Очень мало понимаю в музыке. И вообще визуальное искусство и всякие музыкальные — они для меня довольно темны. Просто тем лучше. Знаете, это как бессодержательная поэзия Иванова проговаривается о чем-то важнее содержания, так и мое восприятие музыки, наверное, при всем своем дилетантизме улавливает, знаете, как дикарь улавливает энергетику стиха, улавливает что-то, что ускользает от знатока, чей взгляд замылен.
Шостакович — один из моих любимых композиторов. Но у меня довольно предсказуемые симпатии. Я люблю, конечно, больше всего Восьмую симфонию и особенно вот эту ее быструю часть, где скрипичные эти взвизги (третью, насколько я помню) и такое беспрерывное страшное нагнетание напряжения. Мне кажется, что из этих совершенно немелодичных вскриков и этих дико ропщущих скрипичных таких тактов… Как бы биение какого-то огромного сердца, но совершенно непонятно чьего — злодейского или наоборот. Вот это, мне кажется, такой корень свиридовского «Время, вперед!», где тоже есть эта истерика и внезапные взрывы, взвивы мелодии на фоне постоянного нагнетания бешеного жестокого ритма. Я помню, я Стадлеру как-то признался, одному из любимых своих скрипачей: «Вот я из всего Шостаковича больше всего люблю это». Он сказал: «Странно. Ведь это совсем немелодично и даже амелодично». Вот как ни странно.
Ну, у него были, конечно, мелодические находки замечательные. И он не зря говорил, что мелодия — душа музыки. В конце концов, вот этот знаменитый вальс из «Джазовой сюиты», который везде за границей называется «Русским вальсом» (охотно бы напел, но не буду, щадя ваши чувства), — вот это пример мелодии. Но Шостакович для меня прежде всего гениальный музыкальный драматург. Это рассказ, это высказывание, а не музыка в чистом виде.
И, кстати говоря, на меня очень сильно действовала всегда Пятая симфония, хотя я совершенно не согласен с теми, кто считает ее финал похоронным маршем. Это триумфальный марш, но это марш человека, который истребил в себе человеческое, это марш людей, которые наступают сами на себя, которые по себе маршируют. И я, честно говоря, гораздо больше люблю ту ее трактовку, где это играется быстрее, как-то маршеобразнее, как-то, я бы сказал, даже с гротескным таким вызовом. Не зря он называл Пятую симфонию ответом советского художника на справедливую критику. Это такой человек, марширующий по собственному трупу. Это довольно эффектная вещь.
И очень мне нравится, конечно, ее начало, этот парафраз, «тема судьбы» (из другой Пятой симфонии). Нет, для меня, конечно, он прежде всего не столько мелодист, не столько лирик, сколько рассказчик, рассказчик удивительно точных вещей. Как правильно сказал про Пятую Пастернак: «Вот же, все сказал — и ничего ему за это не было». Ну, было, но все-таки как-то не добили.
«19 февраля будет отмечаться десять лет со дня смерти Егора Летова. Скажите пару слов о Летове как поэте. Можно ли его сравнить с Пелевиным? Ведь оба обладают культовым, чуть ли не мифическим статусом, многослойностью, метафоричностью, оба ведь ведут закрытый образ жизни».