Один

«Гараж» — не сатира. «Гараж» — некоторым образом трагический отказ от сатиры, потому что Рязанов же сам многократно признавал (и мне он это говорил несколько раз), что в «Гараже» плохих людей нет. Кроме директора рынка, которого Вознесенская играет, он для всех находит оправдание. И даже у Саввиной (помните, директрисы этого музея) там есть какие-то… ну, находятся какие-то пятна слабости — любовь ее к внуку. А мне, кстати говоря, Саввина говорила вообще: «А с чего вы взяли, что этот директор музея вообще неприятный персонаж? Да это же моя же героиня «Открытой книги», которая дожила до семидесятых годов». Да, она такой же была когда-то фанатичной ученой, а стала она такой же доставалой, такой же конформисткой. А в принципе между ней и героиней Каверина ничего… Она тоже ученый, но ученый, поставленный в дикие обстоятельства.

Фильм Рязанова полон сострадания ко всем этим героям. И уж какая там сатира? Что там является, скажите, объектом сатиры? Ведь на советский строй они там не посягают. Объектом сатиры является, наверное, повальный конформизм и трусость. Помните, где Брондуков кладет руку на эту фигуру неандертальца? Ну, как бы возвращение, такое гопничество, возвращение к дочеловеческому. Но, безусловно, это не было главным содержанием эпохи, гопники еще только наклевывались.

А главная проблема «Гаража» — это то, что люди в своих социальных ролях и в своей битве за доставанием элементарного перестают видеть друг в друге людей. Но в финале-то они же видят, и Ахеджакова побеждает. Так что какая же это сатира? Это, по большому счету, такое трагическое, тоже экзистенциальное высказывание, в котором есть некоторые щепки и шпильки, но совершенно, понимаете ли, не принципиальные для автора. Рязанов это снимал не ради сатиры. Это скорее такой вопль о расчеловечивании, выдержанный как раз скорее в стилистике его лирического кинематографа.

Ну а мы с вами продолжим через три минуты.

_{РЕКЛАМА}

Продолжаем разговор. Я поотвечаю еще на всякие форумные вопросы.

«Почему в фильме Данелии «Я шагаю по Москве» зацепляет образ полотера, сыгранный Басовым? Зачем ему понадобился циник в лирической комедии?»

Андрей, я не вполне знаю, чем это диктовалось. Ну, наверное, в такой идиллической комедии, как «Я шагаю по Москве», несколько беззубой и несколько слащавой, нужен был персонаж этого типа. Там же в основном все милые чудаки такие, вроде Ролана Быкова. Не знаю. Нужно спросить, конечно, у Данелии. Хотя он не очень любит «Я шагаю по Москве». Он говорит, что это фильм, снятый на волне эйфории от возвращения в Москву из Мурманска, после «Пути к причалу».

«Не находите ли вы сходства Маяковского с Бастером Китоном? Желание всегда ошеломить спецэффектом, произвести фурор новой формой, метафорой, одна интонация для всех тем, как каменное выражение лица Китона, а также резкое схлопывание тех сред, в которых обоим было невозможно творить. Можно ли в русской литературе XX века найти личность сопоставимую по масштабу с Чаплиным? Можно ли считать таковым Пастернака?»

Нет. Ну, Пастернак — совершенно другого плана личность. И если уж искать аналоги с Чаплиным, то это Зощенко, конечно. Думаю, что это личность вполне сопоставимая — по крайней мере, по тому холодному мастерству, по тому вообще циничному отношению к материалу, которое было и у Зощенко, и у Чаплина. И этот холод в Зощенко чувствовали многие. Вот Сталин почувствовал этот внутренний холод, то, что ему казалось цинизмом. Зощенко — холодный писатель. Он не любит героя и не должен его любить Ну, как в «Мишеле Синягине» это наиболее заметно, конечно, хотя не только там.

Зощенко в сентиментальных повестях ведь топчет себя, расправляется с собой. И мне представляется, что это очень жестокая литература. В «Козе» особенно. Ну, как бы сказать? Вот что роднит Зощенко и Чаплина, наверное, рискну я сказать, — это понимание того, что маленький человек таит в себе жестокие риски, страшные опасности. Маленький человек — это вообще не комплимент, прямо скажем. Вот понимание того, что из маленького человека может произойти жестокий мститель, что маленький человек в потенции может оказаться пострашнее любого гиганта-современника — это довольно тонкая интуиция, прозрение.