Один

«Читая сборник Лескова, не могу отделаться от ощущения, что передо мной своего рода предтеча Платонова. Это еще не та горечь, которой полон Платонов, но что-то на нее похожее. Можно ли считать Лескова предтечей Платонова?»

Нет конечно. Видите, Лесков — предтеча Бажова. И очень многое у них действительно и в механизмах словообразования сходно. И сходен, главное, их типаж, потому что Данила-мастер — вот это действительно инкарнация Левши. Тут надо обратить внимание еще на один очень важный аспект. Когда-то Лев Аннинский (вот только что я об этом говорил в лекции о Бажове), Лев Аннинский совершенно справедливо заметил, что подковать-то они блоху подковали, но танцевать-то от этого она перестала. Да, действительно, в самый мелкий мелкоскоп нельзя увидеть тех гвоздиков, которыми они прибили подковы. Но при всем при этом блоха перестала быть живой и забавной, это все стало невесело. Равным образом Данила-мастер ваяет каменный цветок. Но ведь каменный цветок не пахнет и не растет. Другое дело, что он вечный, он бессмертный, но он при этом неживой.

И в этом, да, указан какой-то такой страшноватый, может быть, тоже фаустианский смысл русского мастерства. Может быть, довольно близко к этому стоит и замечательная фраза Грина из «Туда и обратно» или «Вокруг света» (я не вспомню сейчас, как этот рассказ называется — по-моему, «Вокруг света»): «Деньгами не сделаешь и живой блохи». И действительно, живую блоху невозможно сделать ни деньгами, ни мастерством. Да, «Вокруг света», по-моему. Вот эта мысль есть у Лескова и есть у Бажова, потому что вот это апофеоз мертвого искусства. У Лескова… Вот уж кто инкарнация друг друга, действительно. У Лескова очень много бажовских приемов, и наоборот. И лесковские рассказы и повести (в частности «Соборяне») о жизни священства — они ведь во многом такие… я бы не сказал, что они христианские, а они в некотором отношении все-таки языческие, потому что христианского духа, по-моему, там нет. Там скорее витает дух такого жизнерадостного абсурда, а иногда и нежизнерадостного. Вот Бажов.

А у Платонова, мне кажется, предтеч не было. Платонов — это принципиально новый тип художника, который появился именно тогда. И может быть, это такой свихнувшийся язык. Понимаете, вот мы же не знаем, что было бы с Велимиром Хлебниковым, если бы он родился в шестидесятые годы XIX столетия, то есть на 30 лет, на 20 лет раньше. Его бы, может быть, так и считали безумцем. Очень возможно, что у Платонова была какая-то предыдущая инкарнация, но мы о ней не знаем, потому что этого человека считали прочно сумасшедшим. Кстати говоря, в прозе самого Платонова очень многое наводит на мысль о безумии.

«Камю сильно изменил свои взгляды на экзистенциализм, чем вызвал недовольство Сартра. Как соотносятся в мировой литературе гуманизм и экзистенциализм? Есть ли специфические отличия экзистенциальной литературы от экзистенциальной философии?»

Ну, знаете… Хорошо, поговорим про советское экзистенциальное кино. Там как раз, в Новосибирске, и задали мне вопрос: каким образом соотносится экзистенциализм XX века с экзистенциализмом, скажем, Кьеркегора, который все-таки видел для человека выход в религии («в религии человек не одинок»)? Только давайте не будем забывать, что, по Кьеркегору, третьей (религиозной) стадии духовного развития достигают очень немногие; остальные остаются либо на эстетической, которую он считал первой, либо на этической, которую он считал второй и более высокой.

Действительно, философия экзистенциализма предлагает человеку религиозные или интеллектуальные утешения. Литература же больше фиксируется на ощущении тупика, одиночества, отдельности. Грубо говоря, экзистенциализм — это то, что остается, когда уходит социальное и, рискну сказать, гендерное. Это действительно голый человек, раздетый, когда ему не на что отвлечься.