Один

Вот понимаете, я затрудняюсь здесь. Может быть, Воденников, хотя я, честно говоря, не большой любитель Воденникова, вот именно стихов его. По-человечески мы мало знакомы, но вот стихи его, они меня как-то никогда не заводили. Но, наверное, он транслятор, в том смысле, что он тоже может писать не во всякое время, и у него в зависимости от эпохи очень меняются стихи. Ну и как-то поведение его поэтическое мне кажется скорее трансляторским. Ну во всяком случае, он не ритор, это уж точно. Понимаете, я всегда считал, что трансляторы — это такой высокий, более высокий, что ли, класс поэта. И поэтов этого класса я сейчас практически не вижу. Да, когда-то Станислав Рассадин написал замечательную статью «Без Блока». Но вот Окуджава был тогда, хотя это был уже последний его период. Но Блока мы сегодня не видим. Это ему, кстати, принадлежит мысль, что Леонид Андреев — это Петрушевская, а вот Блока мы не видим. Действительно, Блок как-то не воспроизвелся, он был такой последний. Вот он предвестник гибели, и после гибели его не может быть, потому что советское существование России, оно все-таки посмертное. А то, что мы видим сейчас — оно уже вообще к старой России никакого отношения не имеет.

«Ваша мысль о схожести истории Макондо и Глупова неполна без соотнесения «Ста лет одиночества» с «Господами Головлевыми»».

Урсула Игуаран — единственный источник реальности в сюжете, она, как Арина Петровна. «Господа Головлевы» для меня самая сильная книга об отчаянном одиночестве. А наследует ли этой схожести с работами Щедрина «Осень патриарха»?» Ну конечно, наследует (это Оливер Кромвель, любимый постоянный слушатель). Оливер, конечно, наследует. Но просто матрица национального бытия, как она дана в «Осени патриарха», она присутствует в «Пошехонской старине». Понимаете, «Господа Головлевы» — это роман скорее о типе, а не об эпохе и не о стране. Тип там дан, безусловно. А вот, конечно, сходство, болезненное, невероятное сходство «Осени патриарха» и «Пошехонской старины», понимаете, вот эта смесь умиления и ненависти, а главное — это летописание застывшего времени. Он так долго писал «Пошехонскую старину», а Маркес долго для него, по его меркам, писал эту свою вещь, «Осень патриарха». Это тоже стихопроза, понимаете. Эту прозу вообще можно резать кусками, застывший воздух, мертвая совершено литература, но при этом великолепная и очень живая. Я люблю, честно говоря, «Пошехонскую старину». И я бывал в Пошехонье, который ничего общего, как вы знаете, не имеет с имением Щедрина, он использовал город в нарицательном смысле. Но эта жизнь в Пошехонье, где нам за всю дорогу не встретилась — я помню, с Максом Бурлаком мы ехали — за всю дорогу не встретилась ни одна встречная машина. Был ослепительный зимний день, страшно морозный. И вот мы ехали на частнике в это Пошехонье, и никто нам навстречу, абсолютно пустынная дорога, пустые деревни, над которыми только изредка издали дымок. Ой, ребята, какая это была изумительная поездка, и как я ощутил вот эту щедринскую ткань времени.

«Вы сказали, что язычество рассчитано на примитивных людей древности, и вообще уже давно мертво. Но как тогда быть с вечными архетипами, на которых строится сегодняшняя массовая и не только культура, в частности Голливуд? Они ведь тоже корнями уходят вглубь древности. Неужели Юлиан Отступник скорее жив, чем мертв?»

Нет, послушайте, давайте все-таки не путать маньеризм отступника с настоящим язычеством. Маньеризм отступника, грубо говоря, стилизация язычества — это уже Византия. А настоящая античность — это, конечно, Рим, Греция, это Спарта, это Афины. Это грубый камень, это жестокие представления о чести. Античный Рим — это тоже не поздний Рим. А что касается сюжетов, то в том все и дело, что античная культура, античные великие сюжеты, античный великий театр — это отчасти противостояло язычеству. Это выросло на почве язычества, но бесконечно удалилось от него. Именно поэтому Сократ оказался несовместим с Афинами, потому что Афины — это порядок, а Сократ — это мыслитель, художник, и следовательно, непорядок. Вот эта идея, понимаете, Прометей тоже был из титанов, то есть он еще древнее богов, но он совершил великую модернистскую революцию. И вообще мне кажется, что искусство, выросшее на почве язычества, оно уже провидело христианство, оно было гораздо более моральным, менее жестоким, там культ имманентности преодолевается в нем. В том-то и дело, что Эсхил, Еврипид, в огромной степени, кстати говоря, и римские поэты — это уже на язычестве, но не язычество. Это на почве язычества выросло. Но это уже душа, по природе христианка, это уже Тертуллиан.