Один

Музыкальность его поэзии, которая находится в прямой связи с его занятиями музыкой, она диктуется еще прежде всего, конечно, невероятной свободой дыхания, органикой. Мне могут сказать, что кларизм — это не весь Кузмин, и далеко не весь Кузмин ясен. Конечно, «Парабола» — это сборник довольно темный. А что уж там говорить о «Форели», о «Лазаре», о стихах второй половины двадцатых, в которых так сильно влияние мрачного немецкого экспрессионизма и пресловутого «Кабинета доктора Калигари» с его сомнамбулой. Да, действительно немцы и немецкий экспрессионизм, немецкий кинематограф на Кузмина влияли довольно сильно, но влияли они потому, что ведь эта поэтика страшного всегда была близка ему и интересна, потому что страшное очень тесно связано с уютом.

Обратите внимание, что страшную сказку можно рассказать только в уютном мире, в уютном помещении. Мы сидим у камелька и слушаем завывание вьюги. Надо сказать, что Кузмин и революцию всю воспринял примерно так, как это завывание вьюги вокруг своего камелька. И может быть, самое главное, что может и должен вообще сделать человек — это хранить свой дом, сидеть под своим абажуром. Это создать и сохранить свой семейственный круг. Пусть это будет необычная, какая хотите, тройственная, неправильная семья, но это будет семья. И вот в поэтике Кузмина это чувство уютной семейственности, которая окружена иррациональным, довольно-таки чудовищным миром, — это всегда есть.

Надо сказать, что Кузмин очень остро чувствовал — как бы это сказать? — разомкнутость судьбы, ее вариативность. Вот именно об этом, по-моему (хотя есть разные трактовки) говорит дивное стихотворение «Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было»: «А может быть, нас было не четыре, а пять?» А вот есть еще такие варианты, есть еще такие возможности. Мир — это бесконечное богатство. И именно поэтому в этом бесконечном разомкнутом богатстве он так пытается построить себе некоторую замкнутую структуру, в которой он мог бы находиться, мог бы выживать. Конечно, некоторая песенная, такая искусственная примитивность этих стихов никого не должна обманывать.

В чем залог влияния «Форели»? Это совершенно… Ну, «Форель» — одна из самых влиятельных поэм XX века. Это новый, небывалый способ рассказывания истории. Всем более или менее понятно, что там олицетворяет форель, которая разбивает лед. Всем более или менее ясно, что рассказывается история гомоэротической размолвки. Но эти двенадцать ударов, которые соответствуют двенадцати ударам часов, завершая календарный год, и двенадцать месяцев, в которые разворачивается история, — это именно такой новый нарратив, довольно нестандартный способ рассказывать свою жизнь.

Кстати, я сейчас подумал, что это еще и такой довольно забавный ответ на блоковские «Двенадцать». Вот две самые влиятельные поэмы, написанные после Русской революции, — это «Двенадцать» Блока и «Форель разбивает лед» Кузмина. Там тоже двенадцать ударов, двенадцать месяцев, двенадцать глав и двенадцать ситуаций в этом световом балагане. И это такой интересный ответ. У Блока речь идет о крушении мира, а у Кузмина — о его воссоздании после крушения.

И я вообще рискну сказать, что Кузмин воспринял революцию не как конец мира, а как временный ураган, после которого опять надо восстановить домик. Блок очень любил Кузмина, и эта любовь такая чисто писательская. Они не дружили, но это была любовь вполне взаимная. Но вот где Блок радостно провидит конец света и аплодирует апокалипсису, в каком-то смысле чувствуя родство своей души обреченной с этим мечущимся вихрем, там Кузмин на руинах пытается воздвигнуть какой-то домик, говоря по Ходасевичу — «счастливый домик».

Кузмин был наделен абсолютным вкусом, идеальным вкусом. И проза его — изящная, прелестная — говорит о том же. И его забавные эротические стишки:

Я возьму бумажный лист,

Напишу письмо с ответом:

«Кларнетист мой, кларнетист,

Приходи ко мне с кларнетом».

Это никогда не пошлость, это всегда прелестная шутка. Ну, кстати, как и замечательные эротические сказки Ремизова. Но и в этом всем надо подчеркивать, что Кузмин является человеком нормы, но не морали. Вот что для меня очень значительно. И может быть, его изгойство и позволило ему перешагнуть эту подлую мораль и всегда сочувствовать обреченным или травимым, всегда сочувствовать нищим, всегда сочувствовать влюбленным, то есть поверх барьеров оставаться человеком. И в этом его главный урок.

А мы с вами услышимся, как всегда, через неделю. 

02 февраля 2018 года (скандинавский модернизм)