Один

Что касается того, в чем здесь послание. Понимаете, вот хотел человек покончить с собой, а верующий не дал ему совершить самый страшный грех (один из самых страшных) и ценой своей жизни вытолкнул его из-под поезда. Здесь возможны две трактовки. Один увидит в этом, конечно, безумную растрату собственной жизни, тем более что осталась жена молодая, осталась семья. «Вот зачем он так сделал?» Но он-то не знал, что он погибнет. Он рисковал собой, но в смерть свою не верил. А с другой стороны, конечно, для верующего христианина это поведение самое органичное: решил спасти того, кто не хочет больше жить, и погиб сам. Ну, здесь очевидно, конечно, что… Надо ли вытаскивать самоубийц? Надо ли отговаривать самоубийц? Некоторые говорят: «Нет, не надо. Надо дать им выбраковать себя из человечества». Я считаю, что нет, нельзя.

Ну, поговорим о Михаиле Кузмине, потому что одна из главных тем Кузмина — это его, конечно, христианство. Кузмин — в очень чистом и очень ясном виде христианская душа.

В чем, на мой взгляд, две главные составляющие литературы Кузмина, его успеха? Во-первых, конечно, прав был Бродский, сказавший, что главная линия исканий и самая горячая точка поиска в русской литературе сейчас — это просодия. Проблемы русской просодии очень существенные. Надо что-то делать, конечно, с традиционной рифмой, с поэтикой традиционной. Но размывать их, отказываться от них, уходить полностью в верлибр нельзя, и эту опасность видят все.

И вот Кузмин нащупал новый путь. Блок сумел омузыкалить дольник и сделать дольник гораздо более гибким и разнообразным. В таких стихотворениях, как «Из газет» или «По городу бегал черный человек…», или в удивительных совершенно «болотных» текстах (ну, как в «Болотном попике»), он действительно с дольником и с верлибром сделал чудо, это зазвучало музыкой.

Но Кузмин пошел дальше, потому что Кузмин композитор, он музыкант. Он сделал примерно то же, что с современной авторской песней сделал Щербаков, который в расшатывании традиционных размеров пошел дальше Бродского — именно потому, что он замечательный музыкант и может сложную музыку насытить сложными словами. Традиционные размеры, действительно, уступают ломаной, прихотливой, но все равно строго логичной мелодике.

Вот Кузмин, будучи композитором и, кстати говоря, омузыкалив собственные «Александрийские песни» (в книге Лады Пановой «Русский Египет» опубликованы эти ноты), Кузмин сумел русскому размеру придать, несмотря на, казалось бы, абсолютную нерегулярность, какую-то музыкальную прихотливость, какое-то музыкальное изящество. И «Александрийские песни» с их великолепным, простым, ясным, детским слогом, с их изумительно чистым дыханием — они все-таки стихи, а не ритмизованная проза. Это именно потому, что создатель их композитор, и композитор, кстати, необычайно яркий. Кузмин ведь, собственно говоря, и начинал-то с музыки. Ну, он продолжал ее сочинять до конца.

Мне кажется особенно важным именно то, что он нигде не размывает размер до конца, это всегда остается стихами. Хотя рифмы у него, надо сказать, довольно простые, примитивные. И по большому счету, у него и рифмованных-то стихов не так много. Вот ритм «Форель разбивает лед» — это ритм совершенно прелестный. Ахматова не зря позаимствовала у него этот чудесный мотив, чудесный размер из «Второго удара форели», который она перенесла в «Поэму без героя». Вот смотрите, для примера:

Когда мне говорят: «Александрия»,

Я вижу белые стены дома,

Небольшой сад с грядкой левкоев,

Бледное солнце осеннего вечера

И слышу звуки далеких флейт.

Когда мне говорят: «Александрия»,

Я вижу звезды над стихающим городом,

Пьяных матросов в темных кварталах,

Танцовщицу, пляшущую «осу»,

И слышу звук тамбурина и крики ссоры.

Когда мне говорят: «Александрия»,

Я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,

Мохнатые мигающие звезды

И светлые серые глаза под густыми бровями,

Которые я вижу и тогда,

Когда не говорят мне: «Александрия!»

Вот этот замечательный финал, который размыкает границы цикла, потому что любовь не зависит от места и живет везде. Это как раз в Кузмине очень органично.