Один

Ну, видите ли, все это просто опирается на бесчисленные и очень важные, даже не библейские, а более древние, античные архетипы. Все это было, все это мы узнаем. Особенно, конечно, «Убийство священного оленя». Давно уже доказал Юрий Арабов во многих статьях и интервью, да и в своем сценарном курсе во ВГИКе, что все сколько-нибудь успешные картины Голливуда опираются изначально на давние, древние сюжетные архетипы, сюжетные схемы. Как к этому относиться? Я думаю, серьезно. Потому что когда-то Илья Кормильцев сказал: «Архаика — это поиск новой серьезности». Это не значит, что архаику надо приветствовать в политике, в культуре, в морали, но знание древних архетипов и умение на них опереться… Ну, это даже не архаика, понимаете, это такое живое чувство традиции. Традиция — это не тогда, когда все запрещают. Нет, традиция — это когда кино строится на основе классических историй. А в основе классических историй почти всегда лежит рок, фатум, иррациональная сила, которую человек не может заклеймить, в которой человек не очень даже и разбирается. Понимаете, мне вообще интересны истории, прежде всего эдиповский цикл, в которых действует рок, фатум. Собственно говоря, в чем мораль Эдипа? В Эдипе нет морали. Эдип ни в чем не виноват. Мораль в том, что когда в действие вступают силы рока, человек перед ними бессилен. И далеко не всегда рок наказывает за что-то конкретное. Надо этот рок понимать и по возможности с ним взаимодействовать, но прежде всего — с должной серьезностью к нему относиться. То, что все серьезные трагедии — это трагедии рока, — для меня это совершенно очевидно. И a propos, вот этот образ рока, скажем, как раз в «Трех билбордах» присутствует.

«Почему Ежи Косинский говорил, что «каждый писатель — изгнанник» и «литература по необходимости изгоняет писателя»?»»

Ну, он изгнанник потому, видите, что в силу разных обстоятельств (Андрей, вы лучше меня их понимаете) он оказывается вне традиционной жизни, вне всех, вне среды. Писатель — это человек, который вообще питается другими впечатлениями, у которого другие представления об успехе. Наиболее наглядно, кстати, описал это Моэм, уже упоминавшийся. У него в «Summing Up», насколько я помню (в «Подводя итоги»), есть воспоминания о том… А может быть, еще в каком-то романе. Есть у него воспоминания о том, как он идет по местам своей юности и встречает своего одноклассника — седобородого, румяного, крепкого, но старика, 55-летнего человека. А у Моэма завтра премьера в театре, роман с актрисой, играющую там главную роль, послезавтра он уезжает в очередное колониальное путешествие куда-то, на тихоокеанские острова. И он чувствует себя молодым человеком, у которого все только начинается. А перед ним отживший глава семейства, чьи все интересы — это выпить кружку пива в кабаке, почитать газету и выкурить трубку. И он с ужасом смотрит на этого старика, своего ровесника. Писатель меньше стареет. Писатель питается другими впечатлениями и другими поощрениями, у него другие представления об успехе, об удаче. Он очень резко вообще отличается от других людей, поэтому он, конечно, всегда изгнанник. И кроме того, он почти всегда… Помните, Катаев еще в «Алмазном венце» утверждал: «Великие поэты всегда изгнанники». Конечно, Бродского он не называл напрямую, но чувствовалось и его упоминание. То есть, да, к сожалению, в какой-то момент своего развития писатель выпадает очень резко из своей среды. Ему надо или уехать, или переместиться в другой круг. Ну, это почти со всеми бывает. Литература вообще такое дело, которое по определению делает либо изгоем, либо отшельником, если повезет. Но, конечно, жить с людьми и писать про людей — я думаю, вещи почти несовместимые.

«Почему Леонид Андреев в своем юношеском дневнике высказал пожелание: «Я хочу быть апостолом самоуничтожения»?»