Один

То есть претензии Толстого к литературе — идеологические, жанровые — они простираются ровно до тех пор, пока он не сталкивается с высоким искусством. Смотрите — вот Гаршин, например, да? Писатель, который, казалось бы, должен быть ему совершенно поперек души (ну, если не брать такой уже абсолютно толстовский рассказ, как «Сигнал», когда он сознательно опрощается, библеизирует стиль и так далее). Ранний Гаршин — там и истерика, и экспрессионизм, и изображение безумия, патологии, которую Толстой не жаловал, вообще-то. А поразительно, как он его любил, какое он отеческое чувство испытывал к нему! Потому что у Толстого все претензии заканчиваются тогда, когда перед ним появляется мастер. Вот перед мастером он вообще прост, как равный.

И я думаю, что и с Чертковым он общался главным образом не потому, что Чертков разделял его убеждения, а потому, что Чертков понимал в искусстве, как ни странно. И воспоминания Черткова о Толстом — это воспоминания прежде всего о вещах эстетических, понимаете, так сказать, об общих каких-то разговорах, о культуре. Мне кажется, Черткову просто хотелось быть рядом с гением. А для того, чтобы быть рядом с гением, он создал издательство «Посредник». Вот такой примерный ответ.

«Несмотря на ваше отношение к термину «русофобия», осмелюсь утверждать, что таковая у нас в Украине наблюдается сплошь и рядом. А как еще прикажете называть потоки грязи, льющиеся не только на руководство РФ (это можно понять), но и на русский народ и русскую культуру? Мне это приходится читать на форумах и блогах, слышать в интервью. К тому же все это сопровождается борьбой за выживание русского языка, в том числе и посредством запретов на официальном уровне. Может, этому есть другое название, но я иначе как русофобией это назвать не могу».

Нет, это, конечно, не русофобия. Это реакция, это война. Украина мыслит себя в состоянии войны, и можно это понять. Я думаю, что ненависть ко всему немецкому в России и ко всему русскому в Германии тоже имела место. Простите за аналогии с Великой Отечественной, но эта аналогия возникает всегда. Мне кажется, что это происходят две национальные катастрофы: ненависть к Украине в России, которую разделяют, увы, очень многие (не слишком многие — двадцать, может быть, процентов, но разделяют), и ненависть к России, которая есть в Украине.

Знаете, я сразу после войны восьмого года побывал в Тбилиси и послушал там пропаганду на русскоязычном канале. Это было еще хуже, чем то, что про Грузию говорилось здесь. Вот это было действительно «отворотясь не наплюешься». Это было объяснимо, но это было ужасно, да. К сожалению, в таких случаях о чувстве мере и о стыде забывают очень быстро. И надо было, наверное, в четырнадцатом году думать обеим сторонам и об этом, думать о том, что поднимать вопрос о статусе русского языка сразу после победы Майдана — это самоубийственная акция, чудовищная акция. И вообще, после победы Майдана, конечно, было не фатально еще вот это тотальное взаимное отрицание. Можно было еще, наверное, пытаться договориться. Одним бегством Януковича здесь дело не ограничилось. Здесь произошло действительно нагнетание антирусских настроений с самого начала.

Россия всегда брала очень дурную сторону в Украине: выступала против Ющенко, выступала за Януковича, не сумела договориться с Майданом. Великолепная фигура Зурабова, который проморгал все что только можно, по-моему. Все это катастрофа, которая готовилась с обеих сторон. Но, видите ли, то, что происходит сегодня в Украине относительно русского языка, и то, что происходит в России относительно украинского национализма — это объяснимо. Да, переименование Московского проспекта в проспект Бандера — это омерзительно. Но исходя из того, что происходит между двумя странами, это тоже объяснимо. Это чудовищная логика, но это было предсказуемо. Вот об этом надо было думать.

Я думаю, что ситуация с Украиной — это самая гнойная язва сегодня на теле России, самая страшная, потому что вот здесь очень долго будет это проходить. И не надо забывать, что славянские народы упорством своим очень похожи. И имея дело с Украиной, мы имеем дело (правильно Альфред Кох, на мой взгляд, говорил) с вариантом себя. Принципиальной разницы здесь нет. И сломать это тоже невозможно. Поэтому эту реакцию надо было предвидеть. Она чудовищна. Она во многих своих проявлениях омерзительна. Но, ничего не поделаешь, надо было думать раньше.