Один

Живите в дурную эпоху, привнося в нее инструментарий хороший. Тогда, по крайней мере, в своей жизни вы поднимете планку. Я вот сейчас так думаю: действительно, есть некий парадокс. Я все время ругаю это время, а между тем я окружен изумительными людьми. Вот я сегодня после довольно большой паузы давал урок в «Золотом сечении», «Тихий Дон» мы рассматривали. Что мы все, честное слово, ругаем их за отсутствие убеждений, за отсутствие интереса, за аморфность? Даже те, кому сейчас шестнадцать (вот это не то поколение, с которым я имел дело), ну, это блистательные ребята совершенно. А какие учителя! А какие вокруг меня друзья! Да больше того — какие у нас сейчас слушатели. Прекрасные люди! Мы свою личную планку стараемся держать. И вокруг нас люди, держащие эту планку.

«Хрен с ним, с человечеством, оно заслужило ужасный и бесславный конец. Но за вами должок — «Толстой и поэзия»».

Видите ли, отношение Толстого к поэзии, я уже говорил, оно такое полярное. Он к обычной, нормальной поэзии относится резко отрицательно, а к гениальной — восторженно. То есть, по Толстому, поэзия может быть либо великой, либо никакой. Пушкин для него — эталон гармонии, ясности. Фета он обожает за лирическую дерзость. И Фет — действительно крупный поэт. И обратите внимание, что Толстому с его, казалось бы, манией пользы поэзия Фета представляется прекрасной и уместной, потому что она воздействует на душу, а воздействие на душу — самое главное.

Он весьма уважителен, кстати сказать, и к Некрасову — не к позднему, но раннего он уважает, иначе бы он с ним дела не имел. Он именно поэтому отправил к нему в журнал свои тексты в 52-м году. Все-таки он знает, что такое «Современник», и знает, кто стоит во главе «Современника». Он же начинал-то именно там, а не где-либо еще. Это уже потом случился «Русский вестник», но талант Некрасова он уважает и ценит, конечно. А в остальном писать плохие стихи или обычные стихи — это все равно, что за сохой танцевать.

Вы обратите внимание, что Толстой в своей статье «Что такое искусство?», он же судит не шедевры, а он судит то, что ему кажется рядовыми произведениями. Ну, там не хватило ему, может быть, восприятия, не хватило опыта, а потом, все-таки не хватило, может быть, элементарного милосердия, чтобы понять Метерлинка, поэтому он разругал гениальные «Двенадцать песен». Но в целом что такое искусство? Это ругань, направленная на массовую культуру, на массовые посредственные образцы. Толстой в искусстве ненавидит все посредственное, а любит по-настоящему все экстраординарное.

Вот казалось бы, философия Чехова, мораль Чехова, чеховский метод — все ему должно быть чуждо, но он чувствует художественное качество и прозу Чехова ставит необычайно высоко, хотя пьесы его не любит. Ну вот не дано ему. Точно так же… Хотя пьесы Толстого… то есть пьесы Чехова он именно потому не любит, что все чеховские пьесы — это Метерлинк, перепертый на русские реалии. Уж Чехов-то знает символистский театр. Неслучайно в «Чайке» все время повторяют: «Надо разобрать, надо разрушить старый театр в саду». Там все имеет смысл. Чехов как раз абсолютно не толстовец, но Толстой любит его.

Больше вам скажу: из всех современников он какой-то отеческой любовью любил Куприна и Мопассана, которые абсолютно идут поперек всех его взглядов, всех его представлений. Ну, я представлял, много раз говорил об этом — как здорово выглядела бы встреча, тройственная встреча Куприна, Мопассана и Толстого; как бы он, заложив большие пальцы за пояс, назидательно похаживал бы перед ними, похмельными, напившимися со страху перед поездкой в Ясную Поляну, и говорил бы: «Нехорошо. Нет, нехорошо». Вот я вижу это с ясностью невероятной.

Он настолько любил их обоих, что Куприну он за рассказы ставил оценки и на полях писал «лишнее» или «прекрасно», а Мопассану он просто два рассказа переписал. Вот он по-настоящему… И, кстати говоря, рассказ «В порту» (вот эта «Франсуаза») у него заканчивается гораздо лучше, чем у Мопассана. У Мопассана там они просто… моряк, который по ошибке переспал со своей сестрой, он просто рыдает, а у Толстого он бросается бить постояльцев этого публичного дома и орет: «Все они наши сестры!» Такой гениальный русский финал. Мне очень нравится это. И Толстой любил Мопассана, невзирая на то, что Мопассан описывает жизнь и быт преимущественно богачей, ему ненавистных, и описывает разврат, и грязь. И все равно ему нравится. Понимаете, ему нравится, потому что это искусство. Он понимает, что это очень хорошо.