Один

Если кто-то придет на наш с Димой Филатовым вечер 6 февраля в Ермолаевском центре, в «Прямой речи», Ермолаевский, 25… Приходите, кстати. Там будут всякие забавные стихи, редко читающиеся вслух. И Филатов их почитает. Поскольку Кохановский наш общий довольно близкий друг, он там будет. И вы сможете сами его во всем спросить, если, конечно, вы ничем его не рассердите. Если рассердите, то реакция его бывает непредсказуемой. Я очень люблю Кохановского. Он какой-то, понимаете, человек храбрый и добрый, а это большая редкость.

Почему Северный так отзывался о Высоцком? Это та же самая причина, почему блатные любят трикстеров. Высоцкий мог играть блатного, но блатным не был. Он все-таки культурный мальчик, артист Таганки, он шестидесятник, хотя и запоздалый. И в нем блатного очень мало. И патриотизм его не блатной. И поэтому очень многие из нынешних патриотов, ну, начиная с Куняева, скажем, инстинктивно его сторонились, глубоко внутренне недолюбливали. Они понимали, что Высоцкий не их.

«Прочитал недавно высказывание Бродского о Набокове: «Его проза — манипулятивна, эдакий холодный Актер, всегда под маской». Насколько проницательно это мнение о писателе?»

Не проницательно. Ну, мнения Бродского вообще были часто детерминированы его личным отношением к персонажу. Вот Набокову не посчастливилось отозваться о его поэзии скептически, он там увидел какие-то речевые недочеты. Хотя прислал автору джинсы и горячо за него заступался, но тем не менее отозвался без восторга, и поэтому Бродский всю жизнь говорил, что Набоков и Платонов соотносятся, как канатоходец и скалолаз.

Мне кажется, что это неправильно. Не говоря уже о том, что чтение Набокова, в отличие от чтения Платонова, способно доставить читателю наслаждение. А наслаждение, знаете, не последняя вещь. Как пишет Гэддис в «Agapе́» (или в «Agа́pe», я даже не знаю, как правильно): «Все-таки при отсутствии других критериев перед смертью будешь вспоминать о том, что доставляло тебе радость. Вот сколько ты был счастлив — столько ты и жил». Такая довольно толстовская мысль, для Гэддиса очень неожиданная.

И вот мне кажется, что Набоков доставляет наслаждение. А наслаждение, которое доставляет Платонов, оно более специфическое и очень не для всех. Кому-то, наверное, доставляет. Вот Шубиной доставляет, Корниенко доставляет (я называю специалистов). А мне, например, чтение Платонова мучительно. Я «Восьмушку» не могу читать без слез. «Цветок на земле», «Июльская гроза» или «Третий сын», я уж об этом не говорю, — это мучительнейшие для меня тексты. Хотя высокое эстетическое наслаждение я при этом… Лучше скажем так: наслаждение получаю, а удовольствия — нет.

А вот Набоков думает о читательском удовольствии. Читать Набокова приятно. Открывая Набокова — даже позднего, даже англоязычного, — вы понимаете, что вам гарантировано сейчас удовольствие. Вам будет интересно, вам будет весело, с вами будут играть. Помните, он даже говорит: «Сейчас здесь будут показывать волшебный фонарь». Вот эта разговорная прелестная интонация разговора с читателем… Простите за тавтологию. Мы, открывая Набокова, знаем: сейчас здесь будут показывать волшебный фонарь. А открывая Платонова, мы знаем: сейчас здесь будут показывать кровь и мясо. И это не всегда хорошо. Я не очень себе представляю читателя, который может получить удовольствие от «Епифанских шлюзов». Высокий художественный восторг — да. А человек, который может получить от этого удовольствие, по-моему, садист, потому что наблюдать за казнью — ничего приятного.

«У вас есть стихотворение «Меж тем июнь, и запах лип и гари…». Не могли бы вы о нем рассказать? Как создавалось? Чем было вызвано? И было бы интересно узнать про него подробнее».

Это 96-й год. Это из цикла стихов, посвященных Ирке Лукьяновой. Совершенно никакой здесь нет тайны. И описана не та ситуация, но… Ну, просто мы были в гостях вместе, и потом я придумал последнее четверостишие:

И после затянувшейся беседы

Выходит в ночь, в московские сады,

С неясным ощущением победы

И ясным ощущением беды.

А потом уже была придумана к этому история и придумано все остальное. Это была дикая жара, я помню, была страшно жаркая такая московская ночь. И я не мог уехать на дачу, потому что работа была в «Собеседнике». Все в отпусках, а я сидел в Москве. И просто сидя на балконе вот этой душной ночью, такой зеленой и прекрасной, когда… Там у нас как раз липы такие растут в свете фонаря и зеленеют. Я прямо там как раз это и сочинил с большим удовольствием. Я вспоминаю об этих стихах во всяком случае с любовью.