Один

Понимаете, вот самое точное выражение этой эпохи — это романы Уайльда, в частности его «Портрет Дориана Грея», где тоже происходят в основном жестокие и какие-то очень бесчеловечные, непраздничные чудеса. Это Стивенсон с «Владетелем Баллантрэ». Это сказки Кэрролла. Это Киплинг. Это Моэм ранний. Посмотрите, какое пиршество талантов и какое ощущение все-таки жестокой тоски, которая это все пронизывает. Это какая-то бесконечная неувлекательная игра.

И главное, что все время в «Алисе» очень чувствуется, что эта сказка не может закончиться, потому что не может закончиться правление королевы Виктории, которая правила так долго, которая создала и погубила эту империю…. ну, то есть создала не она, а она привела ее к пику, и потом она застала ее распад. Викторианский век — это, конечно, век сказки, но это все-таки век Джека-потрошителя. Вот что надо помнить.

Кстати, Jack the Ripper я с детьми в «Новой школе» совсем недавно обсуждал. И вот что удивительно: что эта история, которая гипнотизировала, завораживала столько поколений, она им кажется кровавой и неувлекательной. Потому что история Джека-потрошителя — ну, мало того, что это тайна без разгадки, но это и тайна еще, которую неинтересно разгадывать, вот почему-то, потому что это эпоха неинтересного зла, неромантичного зла. А героем этой эпохи является трикстер, вроде сэра Генри, который из всего умудряется сделать парадокс, каламбур, но в душе остается, конечно, высоконравственным человеком.

Я поэтому Уайльда люблю больше всех. И на вопрос «Кто был большим христианином — Уайльд или Честертон?» я всегда отвечаю: Уайльд, потому что в своей жизненной практике Уайльд пожертвовал большим. Я понимаю, что Честертон более морален. И я всегда помню вот эти слова Честертона: «Ужаснее взглядов и личности Уайльда была только его судьба». Наверное. Но Уайльда я люблю более нежной и более глубокой любовью, как Капоте, ну, потому что сказки Уайльда меня доводили в детстве до слез: не только «Счастливый принц», не только «Эгоистичный великан», но даже какая-нибудь «Замечательная ракета». А уж сколько слез было пролито над «Рыбаком и его душой»! «The Fisherman and his Soul» — знаете, ведь на меня просто мелодика фразы там действовала. Мое счастье, что я почти всего Уайльда в оригиналах прочел в одиннадцать-двенадцать лет, включая стихи. И столько слез было над ним пролито! А над Честертоном — никогда. Понимаете, вод над Честертоном… я поражаюсь иногда его блистательным хохмам, его великолепным открытиям, изобретениям, много чему поражаюсь, но до слез он меня не доводит. И поэтому я считаю, что все-таки Уайльд из всей Викторианской эпохи наиболее живое явление.

Что касается Кэрролла. Понимаете, он же не только «Алису» написал. Он написал и вполне серьезные нравоописательные романы, довольно много стихов. И кстати говоря, «Алиса в Зазеркалье» — это уже текст гораздо более веселый. «Алиса в Стране чудес» всегда доводила меня, особенно в детстве, до какого-то головокружения, до какой-то головной боли. И только очень уже взрослым человеком я понял, в чем причина: потому что это ужасно унылый мир. И кстати, фильм Бертона мне тоже показался ну таким унылым! Там, кроме этих толстых близнецов, Труляля и Трумбала… Не помню как. Трумбала и Тримбала. В общем, на них собственно смотришь с радостью. Все остальное — ну такое угрюмое какое-то, такое тепличное! Вот теплица, из которой выкачан воздух. Но это нормальное ощущение Викторианской эпохи. Самый там симпатичный человек, конечно, Рескин.

Вот спасибо дорогому Юрию Плевако, который немедленно прислал мне рассказ Штерна «Дом», уточнил, что выступаю я в Александринке и что драма Кочеткова называется не «Рембрандт», а «Коперник» («Рембрандт» у Кедрина). Да. Но вот этой драмы, к сожалению, нет здесь пока, не могу найти ее.

«Почему все ватные демократы… все ватные патриоты путают педерастию с гомосексуализмом? Откуда это?»

Ну, Сережа, не знаю. Я так глубоко в их менталитет не проникал никогда. Я вообще… Ну, мне многие пишут тоже: «Зачем вы им отвечаете?» Ну как же им не отвечать? А если им не отвечать, у них возникнет чувство сиротства. Понимаете?

«Почему Чехов назвал пьесу «Дядя Ваня» именем сломленного человека?»

Да видимо, потому, что его интересовал дядя Ваня больше остальных героев этой пьесы. Что, ему надо было называть ее «Доктор Астров»? Доктор Астров — Андрей, вы не думайте о нем слишком хорошо, он такая вариация на тему доктора Львова. Именно поэтому Елена не отвечает ему взаимностью. Я не очень люблю Астрова. Астров — плоский человек. Дядя Ваня — страдалец настоящий. Вот тетя Соня — как вариант. Хотя Соня тоже не самая симпатичная там героиня.