Притом что как художник Горький был не настолько уж слабее. Знаете, я постоянно ссылаюсь на книгу Горького «Заметки из дневника. Воспоминания». Вы ее перечитывайте иногда, и рассказы двадцать второго — двадцать четвертого годов. Это не хуже Бунина. Это даже и пострашнее Бунина. А такой рассказ, как «Страсти-мордасти», или вот я никому не рекомендую читать рассказ «Сторож» — более дикой порнографии, я думаю, не было во всей русской прозе. И тем не менее это благополучно печаталось при советской власти и входило во все собрания сочинений. Но это рассказ дикий, он физиологически невыносим. Но если у вас возникнет сомнение, а хороший ли писатель Горький — да, он хороший, слишком хороший писатель. Он изобразитель такой мощи, что Бунин местами все-таки курит в углу.
Понимаете, просто мне надоели эти беспрерывные разговоры, что Горький плохой писатель, слабый художник. Горький — гениальный художник, просто у него своя концепция жизни, которая с концепцией Бунина оказалась несовместима. Это легче — любить Бунина, хвалить Бунина. И в каком-то смысле права Цветаева, которая говорит, что давать Нобеля Бунину, когда есть Горький — это такой жест скорее капитуляции, конечно. Жест, прямо скажем, предпочтения малого, предпочтения менее опасного. Горький временами вел себя совершенно безобразно, временами отлично, ничего не поделаешь.
«Чем отличается поэтическая графомания начала XX века, описанная Мандельштамом в статье «Армия поэтов», от блогерской графомании наших дней?»
Только тем, что занятия поэзией стали за это время менее престижны. Но количество графоманов от этого не уменьшилось, в каком-то смысле даже, может быть, оно и увеличилось. Это такая неизбежная вещь. В России самое престижное — это складывать слова, потому что все остальное уйдет, все остальное у тебя могут отобрать. У Кирилла Ковальджи, славного поэта, были замечательные слова: «Когда я умру, переставят все мои вещи, и только слова, которые я расставил в этом порядке, останутся в том же порядке». Это были такие белые стихи. Поэтому это самое такое, наверное, престижное занятие в России — это писать.
«По-моему, метафора «аморфность — ризома» для России не самая удачная. Точнее, аморфность — кристалл. У Ленина и Березовского все получалось, пока аморфной была среда, как говорит Лазарчук, расплавленная. Но Россия не любит этого жидкого или аморфного состояния и стремительно кристаллизуется вокруг любой вертикали, сунутой в расплав. В процессе загустения инородный элемент вязнет, а в процессе кристаллизации отторгается».
Андрюша, это хорошая метафора, но понимаете, в чем проблема, тут очень важно не упустить одну сущность. Россия не кристаллизуется. Да, она внешне оформляется в пирамиду, но внутренне это такая же ризома. Эта пирамида такая же рыхлая, она так же изменяется, и так же она не тверда в своей основе. Понимаете, она не испытывает доверия к власти, она не фанатеет от власти, это вам не гитлеровцы, это не страна, которая превратилась в страну Гитлера. Россия не была страной Сталина, Россия была Россией, которая до известного слушалась Сталина, а потом выкинула и его.
Россия — это вода, понимаете, это не та структура, которая может кристаллизоваться. Она может заледенеть на время, и кристаллы льда там появятся. Но это ненадолго, это три месяца в году. И по большому счету, это вода, которая всегда принимает форму сосуда. Но она мелеет, она прибывает, Рось, Русь, вода, жидкость — это структура именно аморфная, инертная. Гениальная есть картина Поланского «Нож в воде». Вот волевой человек в России — это нож в воде. Он легко сквозь нее проходит, но он ее не разрезает. И самое ужасное, что он в ней потом ржавеет. Вот это, по-моему, действительно принципиально.
Лекция о Гончарове — хорошо. Еще раз лекция о Гончарове — хорошо.
«Вы противопоставляете Корчака Макаренко. Нельзя ли лекцию об этом?»
Знаете, Саша, а я, собственно, не так уж и противопоставляю. Дело в том, что для меня Корчак и Макаренко — это не то что мастера коллективной педагогики, коллективной психологии, это не главное. Они интересны прежде всего тем, что они ставят перед детьми серьезные задачи.