Один

Я только что с Мелиховым вступил в довольно бурную перепалку сетевую, при всей любви к нему. Он считает, что политика заземляет художника, а я считаю, что политика — это такое концентрированное выражение нравственности. Мне в общем не очень важно, какими идеями, какими, по его выражению, фантомами вдохновляется Мелихов. У него всегда в основе книги лежит какая-то основная сюжетообразующая метафора. Сейчас эта метафора — заземление, что надо все время устремляться ввысь, а все вокруг человека заземляет, и надо с этим заземлением бороться. Но эти абстракции меня не очень интересуют. Меня интересует то, как он пишет.

Толстой говорил, что художнику необходима энергия заблуждения, значит, ему для этого надо во что-то верить. Мелихову, когда он пишет, надо во что-то верить. У него всегда есть вдохновляющая его концепция или метафора, но мне важен контекст. Вот изумительная плотность, американские горки стилистические, когда то попадаешь в пафос, то впадаешь в едкую жесточайшую иронию, мне нравится фактура его текстов, его язык, его мысль. И меня это, как аттракцион, безумно увлекает. А спорить с ним теоретически и концептуально никогда мне не было интересно, потому что у него эти идеи меняются, он увлекается сегодня одним, завтра другим. Сегодня проблемами самоубийства, завтра проблемами наркомании. От писателя требуется, чтобы он хорошо писал, а не чтобы он правильно мыслил.

«Смотрели вы «Лачугу должника», что думаете?»

Не смотрел. У меня вообще нет телевизора. Можно, конечно, в компьютере посмотреть, но у меня все время нет времени это делать. Понимаете, и так уже я сплю четыре-пять часов, и все равно ничего не успеваю — мне надо сдавать подборку, мне надо сдавать книгу, мне надо сдавать сборник лекций. «Лачугу должника» я хорошо помню, это роман Шефнера, который я читал в детстве, и он произвел на меня весьма глубокое впечатление. И я считаю его хотя не лучшим шефнеровским романом, больше всего люблю «Девушку у обрыва», но это хорошая книга, страшная, местами интересная. Я не понимаю, почему ее надо экранизировать сейчас. Это как бы не то, мне кажется, не лучшее, что можно с Шефнером сделать. Конечно, его надо читать. Он с трудом поддается экранизации, потому что у него поэтическая фантастика.

«Меня в последнее время сильно занимает тема восставшего мертвеца в мировой культуре, в частности в русской. Нельзя ли вас попросить поразмышлять на эту тему, включив сюда «Мертвеца» Джармуша, недобитого героя?»

Насчет Джармуша все сложно, это сложная картина, что символизирует там Блейк — надо долго думать. А может быть, не надо думать вовсе, сказал же Вербински, что надо воспринимать все фильмы Джармуша подсознательно, а попытка осознания, разбираться в них, только опошляет дело. Кстати, мне кажется, когда сам Вербински стал снимать в расчете на подсознание, когда снял «Лекарство от здоровья», он, конечно, потерял в художественной силе, потому что лучше всего ему удается крепко продуманные и сильные художественные сюжеты. Он не импрессионист совсем.

А вот что касается темы ожившего мертвеца, то здесь я могу только вспомнить свое давнее наблюдение, замечательный психолог Юлия Крупнова мне его подтвердила, что чем моложе и чем гибче, так сказать, чем менее устоялась, чем менее засахарилась культура, тем она толерантнее к восставшим мертвецам. Восставший мертвец больше всего пугает традиционалистов, тех, для кого конституированное такое положение вещей: «Спящий в гробе мирно спи, жизни радуйся живущий», — оно для них самое дорогое. Поэтому восставший мертвец вызывает у них ужас.

И обратите внимание, что миф о вампире существует в основном в старых, консервативных культурах — в славянской культуре, в культуре карпатской, откуда собственно родом все эти предания, которые Мериме так замечательно стилизовал в «Гусли». А вот когда в американской культуре молодой воскресает мертвец, какой-нибудь дедушка из участников Гражданской войны, он, как правило, симпатичный, он помогает герою, он начинает даже с ним дружить и совместно действовать. И вообще молодые культуры к восставшим мертвецам относятся толерантнее.

Больше того, скажем, Юля Крупнова та же, она занималась цыганским фольклором, и она обратила внимание на то, что в цыганской культуре, в цыганских сказках воскресший мертвец не является объектом ужаса, а наоборот, ему радуются, его приветствуют как-то — сажают за стол, с ним веселятся. Потому что в цыганской культуре представления о добре и зле не такие жесткие, они блуждающие. Вообще цыгане не догматики, ни в поведении, ни в фольклоре. И поэтому там восставший мертвец скорее радует.